Не смотри на это

Когда-то давно один очень талантливый человек описал это все очень точно: «Вы что, думаете, что в 1937 году небо было серым, висело оно низко? Нет. Так же светило солнце, так же обнимались любящие. Только посреди объятий вдруг прерывались и говорили друг другу: «А ты знаешь, Иванова забрали».

Евгению Габриловичу принадлежит этот точный образ про невегетарианские волчьи времена, когда война, когда репрессии, когда десять казней египетских.

Ужас в том, как на фоне чужой смерти буднично и мерно продолжает идти жизнь.

Есть те, кого жарят черти, есть те, кому поют осанну, есть те, кто получает от этого всего выгоду («конец свиньи — это начало колбасы»), а есть те, кого это никак не касается. Никак.

Если хороший режиссер снимает кино про войну, он передаст ее не через смакование ужасов, а через обыденность ужаса. Точно так же актер, когда играет сдерживаемые, невыразимые эмоции, воздействует сильнее, чем тот, кто плюсует и рвет на себе волосы.

Украина. Женщина на асфальте. Ей только что оторвало ноги. Она при этом ищет свой мобильник, чтобы позвонить. И через 30 секунд она уже мертва. Я даже не буду писать, надо ли это снимать. И не буду рассуждать, надо ли это показывать. Я хочу поговорить о том, надо ли это смотреть. И если смотреть, то как с этим жить. Кто время целовал в измученное темя — каково ж ему потом? А если жить, то не нормальнее ли после этого свихнуться? Если мир вывихнут, не адекватнее ли вывихнуться самому?

«Там ужасные кадры с женщиной с оторванными ногами!»

«Не смотри на это, дура! С ума сойдешь!»

«Это было, и это есть! Как на это можно не смотреть?!» — это из переписки по поводу тех кадров. Какая достойная позиция.

Заставила себя посмотреть это видео с пометкой «18+». Не похоже на фейк. Похоже на правду. Только это, конечно, не «18+». Это «118+». Потому что не научишься смотреть такое никогда и за сто лет столько кожи на тебе не загрубеет, чтобы это видеть.

Так вот про смотрение и про несхождение с ума... Про путешествие в безумие, в запредельное, и обратно.

Да и отвечу, пожалуй, сразу: отворачиваться от этого — жеманство, хитрость и пошлость. Только не говорите, что вы с детства слишком чувствительны, гораздо чувствительнее других, и из-за этого ночью вам будут сниться кошмары. И что на войне как на войне.

Достоевский таких дам (которые похожим образом говорили) прямо и безжалостно выставлял за порог. Был такой эпизод в его жизни, когда он не только сам ходил смотреть на казнь революционера Млодецкого, но и настаивал, что от этого факта не должны отворачиваться другие. Когда в «приличном» обществе дамы заохали, что смотреть на такое неприлично и негуманно и что не позволяет их особая чувствительность, получили от гения справедливо по их сытой физиономии.

И Достоевский здесь адекватен, а безумны его оппонентши.

И если казнят родного человека, вы предпочтете разделить с ним его боль, то есть смотреть? Или отвернетесь, то есть оставите его одного?

Кстати, был такой прекрасный писатель Гаршин. Он-таки сошел с ума из-за казни того же Млодецкого. Млодецкому было 24 года, следствие длилось один день, за неудавшееся покушение на Лорис-Меликова его приговорили к смерти. «Вот это энергично!» — похвалил Александр III. Узнав об этом, Гаршин прибежал к Лорис-Меликову, был принят, умолял генерала проявить гуманность и отменить казнь. Лорик-Меликов был очень ласков с Гаршиным и честью заверил писателя, что Млодецкий не будет повешен. Гаршина выпроводили. Млодецкого повесили.

Давно думаю, что нормальнее после такого: взвыть, свихнуться, проклясть, как Иов, день своего рождения, «вернуть билет» или последовать доводам здравого смысла? Всеволод Михайлович Гаршин выбрал первое и сиганул в пролет высокой лестницы.

На чувствительность ссылаются обычно нечувствительные. Чувствительные смотрят сжав зубы.

Как гласит народная мудрость, всем не поможешь, говорят равнодушные, и не помогают никому.

Для тех, кто решил не отворачиваться, хочу сообщить, что посттравматический синдром длится десятилетиями, может проявляться лет через десять или тридцать, что те, кто видит и слышит, переживают такую же травму, как и люди в зоне бедствия. Так что решили не отворачиваться — знайте, это вам дорого обойдется.

Понять отворачивающихся можно. Но не их аргументы, конечно. Это всего лишь стратегия.

Даже Виктор Франкл, основатель гуманитарной ветви психоанализа, человек, которого никак нельзя заподозрить в склонности к отворачиванию, подробно писал, как самозабвенно поглощал в концлагере свой жидкий суп и равнодушно наблюдал, как при этом волочат за ноги труп его товарища. Только немного раздражало, как стучит по ступенькам голова. Тук-тук.

А записал он это вовсе не потому, что ужаснулся обыденности ужаса и своей черствости: к тому моменту ужасаться он был совершенно не в состоянии, единственное, на что был способен тогда его организм, — это спокойно и мерно фиксировать все, что происходит в его умирающем сознании и уже умершем сердце. В тот момент в его сознании случилось удивление (а совсем не ужас), что можно супом (одна вода и полкартофелины) интересоваться очень сильно, а смертью товарища даже и вовсе не интересоваться.

Но Франкл тогда уже не первый год жил не где-нибудь, а в Освенциме. Потому его бесчувственность была не врожденная, а искусственно сконструированная. Но механизм наступления апатии работает в психике всегда. Много крови — клик — и не вижу. Много взрывов — бряк — и на войне, дескать, как на войне.

Осуждать ли тех, кто отвернулся? Особая ли это порода людей, отворачивающиеся?

Вот сегодня так же светит солнце, даже шпарит, немного перешпаривает (так что полнейшего комфорта все-таки нет). Так же обнимаются любящие, только посреди объятий вдруг прерываются и говорят: «А знаешь, на Украине снова жертвы».

Нет, пожалуй, лучше не прерываться.