Цивилизация
Юрию Трифонову исполнилось бы 95 лет. Он – писатель из прошлого века, даже доперестроечный, умер в 1981-м на 56-м году жизни. А между тем этот писатель, поставивший зеркало перед городским человеком 1960-1970-х, разложил до последнего болта и нас сегодняшних, потому что мы тоже городские люди, хотя уже и не советские, а постсоветские.
В конце 1950-х городское население Советского Союза превысило сельское – про город и рассказывал Трифонов, зачастую к неудовлетворению соседа по даче на Пахре Александра Твардовского: для того писать – означало прежде всего описывать человека с крестьянскими корнями. Хотя именно они теперь и становились горожанами.
Что сказал бы Трифонов про те события, которые вместили в себя почти четыре десятка лет после его смерти? Что бы еще написал, кроме незавершенного «Исчезновения», романа о запуске машины зрелого сталинизма – с публикацией этой вещи точно были бы проблемы в начале 1980-х.
А главное – чью бы сторону занял? Вопрос не праздный, учитывая удивительные идеологические превращения, происходившие с людьми в последние десятилетия.
Ответ: он бы продолжал описывать городского человека, как описывал городской средний класс позднего СССР, спустя несколько лет после кончины Трифонова поддержавший перестройку. И ему бы это удалось гораздо лучше других.
Нашему времени не повезло – у него нет своего Трифонова.
В марте этого года в возрасте 95 лет умер Леонид Генрихович Зорин, почти ровесник Юрия Валентиновича. Что делал Зорин, переживший Трифонова на эти десятилетия, в которых спрессовалось сразу несколько быстро сменяющих друг друга эпох? Садился за стол и писал. Он показал 1950-е годы в своем бессмертном хите – «Покровских воротах». Но с такой же безжалостной точностью и добродушным беззлобием Зорин написал и о 1990-х, и о нулевых в гомерически смешных пьесах «Маньяк» и «Хищница».
Возраст не был помехой в препарировании эпохи и разглядывании ее внутренностей на свет. Над предъявляемыми деталями можно смеяться – и это делал Зорин, а можно смотреть с болью и грустью – так поступил бы Трифонов.
Оба классика, кстати, имели отношение к спорту. Зорин в юности профессионально играл в футбол. Трифонов много лет выступал в роли спортивного журналиста, передавал корреспонденции с олимпиад и мировых чемпионатов, много времени проводил на стадионах, болел за ЦДКА из-за Боброва, впрочем, заядлые болельщики Исидор Шток и Алексей Арбузов обратили его в «спартаковскую» веру. Знал психологию спорта, написал сценарий фильма «Хоккеисты». Объяснял свою страсть просто: там, в спорте, все без дураков, без обмана. Как минимум – чистая эмоция.
О пришедшем в страну канадском хоккее он написал в рассказе «Победитель шведов»: «О, вечера Больших Матчей! О, зарево прожекторов над чёрной скалой стадиона! О, праздничное, знобящее, нервное, неутолимое нетерпение! О, музыка репродукторов, трескучая и ломкая на морозе!»
У каждого из них, Зорина и Трифонова, был свой ключ, которым они открывали или даже, скорее, вскрывали ящики человеческой психологии вне зависимости от того, какое милые, у нас, было тысячелетье на дворе.
Про трифоновский ключ у Зорина была своя история. 1951-й год, они, молодой автор нашумевшего романа, получившего Сталинскую премию, и молодой драматург, у которого с успехом пошла первая пьеса – и тоже о студентах – идут ночной Москвой. «Распахнутые окна домов, одно за другим, погружались во мрак». Говорили о литературе – о чем же еще. «Юра обычно был скуп на слово, предпочитал молчать и слушать, но в тот вечер разговорился».
Надо найти свой ключ, говорил Трифонов.
И он свой ключ нашел. Наверное, им стал цикл повестей, которые принято называть «московскими», цикл, открытый в 1969-м публикацией «Обмена».
Так совпало, что с промежутком в почти 20 лет, и именно в «Новом мире» были опубликованы тексты, которые принесли ему славу. Сначала раннюю славу, вполне заслуженную, потому что, при всех ограничениях времени и зависимости от него молодого автора, чья жизнь навсегда была накрыта тенью – уничтожением отца, он показал свое поколение. Затем – после долгого периода поисков – в том же «Новом мире», и снова Твардовского, он опубликовал первую из повестей, где то же самое поколение обнаружило себя взрослым – за сорок, очень уставшим, циничным, раздерганным, живущим в декорациях большого города.
И в этом большом городе, простим себе созвучие с сериалом, был и секс. Но гораздо больше тоски и метаний. И смерти: или медленно подступавшей с сонмищами тяжких воспоминаний, или внезапной, обрывавшей жизнь на взлете бессмысленной карьеры.
Мелочность борьбы за дачку или за поездку в длительную заграничную командировку как раз и подсвечивала притаившаяся смерть.
Дело – в ключе. Набрав код, вставив ключ в душу, как сказали бы теперь, городского образованного среднего класса, Трифонов эту самую душу и вытащил на обзор.
Средний – слово, даже понятие, не случайное. Юрий Валентинович говорил, что он изображает «огромный слой людей средней интеллигентности и материального достатка, которых называют горожанами. Это не рабочие и не крестьяне, не элита. Это служащие, работники науки, гуманитарии, инженеры, соседи по домам и дачам, просто знакомые».
И в другом интервью – о своей сверхзадаче: «Читателю должно быть не по себе, он должен поеживаться и думать: «Черт возьми, это как будто про меня…» Надо выволакивать на свет божий не эгоистов, а эгоизм – то, что существует в той или иной степени в каждом».
Вот он – этот ключ. Вот почему этих повестей ждали: чтобы посмотреться в зеркало – без макияжа. И погрустить, пусть и романтически, потому что в тоннеле души среднего человека Трифонов всегда обнаруживал свет – в своих грустно-романтических концовках, возможно, лучших в русской литературе. В них всегда есть какая-то хоть и слабая, но надежда на выход. Как в его фирменной вещи, «Доме на набережной»: «…а вдруг чудо, еще одна перемена в его жизни?..» Вдруг – другая жизнь. Как в концовке «Другой жизни»: «Она потянулась к нему, чтоб заслонить, спасти, он ее обнял. И она подумала, что вины ее нет. Вины нет, потому что другая жизнь была вокруг, была неисчерпаема, как этот холодный простор, как этот город без края, меркнущий в ожидании вечера».
Кстати, о городе – персонаже Трифонова. Вы будете смеяться: Москва была и до Собянина. Совершенно такая же привлекательная. Инна Гофф писала о том, что один из секретов успеха «Студентов» ее друга Трифонова – описание Москвы. Год как отменили карточки. Нет больше затемнения. «И люди не сидели по домам, - вспоминала Гофф, - их домом был этот город с его поздними трамваями, театрами, ресторанами, которые работали до трех часов ночи и всегда были полны».
«Студенты» и заканчиваются этим светом в непроглядной мгле 1950 года – никакого ужаса перед арестами, никакой борьбы с космополитами, понятно, в романе нет. Он завершается картиной Москвы-реки и внезапной иллюминацией. 25-летний писатель Трифонов, в возрасте Томаса Манна, написавшего «Будденброков», вдруг становится певцом оптимизма, прежде всего своего собственного. Но и поколение моих родителей, на несколько лет младше Трифонова, точно так же, словно отталкивая от себя ужас эпохи, воспринимали свой город и его послевоенное пробуждение.
Трифонов получил главную литературную премию страны имени человека, который уничтожил его отца…
И вот спустя четверть века пессимистический писатель Трифонов, всегда несколько мрачноватый, как говорил о нем Твардовский, «какой-то тугой», становится автором самых ожидаемых новым советским средним слоем повестей. Один из самых важных писателей, не антисоветский, но и советским его не назовешь. Позирует на фотосессии в хорошем заграничном клетчатом пиджаке – он был выездной, в шерстяном галстуке, с «Новым миром» в руках, на фоне забитых доверху книжных полок. Похож на солидного западного романиста, только встретить его можно случайно не на какой-нибудь там штрассе или плац, а в угловом гастрономе у метро «Сокол».
Конечно, Трифонов отказался публиковаться в неподцензурном «Метрополе». Зачем? Он обходил цензуру. Был успешнее с точки зрения массового чтения многих из тех, кто в альманахе публиковался и имел из-за этого серьезные проблемы. К тому же тогда он заканчивал роман, который странным образом подводил итог его жизни, хотя его автор совсем не собирался умирать. Роман с итоговым же названием «Время и место», он словно закруглял тридцатилетний путь, начатый «Студентами».
Но было и еще кое-что в «чернильнице» – «Исчезновение». По сути, вторая версия «Времени и места», когда Трифонов подбирался к главному, к своей открытой, наконец, ране – детству, времени репрессий, безысходной травме, своей собственной и страны.
Вспоминать, по формуле писателя, и означало жить.
Рукопись обрывается на фразе «Но прошло много лет…» Как бы хотелось узнать у Трифонова, что же произошло после того, как прошло много лет. Хотя итог известен по концовке романа «Время и место», тоже населенного людьми из тридцатых, ставших взрослыми и средними московскими людьми: «…мы обнимаемся, бредем на бульвар, где-то садимся. Москва окружает нас, как лес. Мы пересекли его. Все остальное не имеет значения».
Ключ был найден. Теперь и нам стоит поискать самих себя в прозе Трифонова. И с удивлением, «поеживаясь», обнаружить: «Черт возьми, это как будто про меня…»
