Еще не закат

Теракты в Париже — довольно очевидный симптом кризиса послевоенного развития европейской цивилизации.

Еще в начале прошлого века широкую известность по всей Европе приобрел Карл Петерс — немецкий колониальный деятель, который в нерабочее время поражал великосветский Берлин утонченной образованностью, а в основном трудился над тем, чтобы вырезать как можно больше коренных африканцев, осуществляя то, что мы бы сегодня назвали «геноцидом».

После нескольких восстаний аборигенов против него было даже начато расследование, но вынужденная эмиграция из Германии не сильно подпортила его карьеру, и этот садист и расист продолжил удивлять утонченной образованностью уже лондонских дам.

Особого противоречия в этом гуманные европейцы того времени не видели, поскольку в принципе за полноценных людей чернокожих не держали и уж точно ровней себе не считали. Унтерменши, одним словом.

Неудивительно, что Петерс впоследствии стал одним из культовых персонажей нацистской Германии, идеология которой в чем-то, безусловно, была принципиальным разрывом с европейской культурной традицией, но в чем-то и ее логическим продолжением.

Когда гитлеровцы ссылались на «мировой опыт», издавая очередной расовый закон, они лукавили лишь отчасти. Даже в классической формуле, что «среди англичан нет антисемитов, поскольку они не считают себя глупее евреев», можно, конечно, видеть исключительно свидетельство отсутствия комплекса неполноценности, но, вообще говоря, трудно не почувствовать и неприятный душок.

Уже после падения нацизма европейцам пришлось критически взглянуть на собственное прошлое, а денацификация стала не чисто немецким, а на самом деле общеевропейским процессом.

Это, кстати, стало одной из причин увлечения Америкой и в какой-то период Советским Союзом: в них Европа увидела государства, счастливо избавленные от фашистского соблазна.

Осмысливая гитлеровскую диктатуру, преступления Холокоста и собственную колониальную политику, просвещенные европейские интеллектуалы пришли к выводу о том, что люди от рождения равны вне зависимости от религиозной принадлежности, расы, национальности, а потом и сексуальной ориентации. Так на обломках нацистской диктатуры было выстроено здание европейского мультикультурализма, освященного многовековой христианской терпимостью и светской толерантностью.

Понятно, что помимо гуманистических идеалов оно скреплено и чисто прагматическими соображениями, связанными, например, с потребностью в дешевой иностранной рабочей силе, чтобы окончательно делюмпенизировать собственное население. Но в данном случае важно то, как сама Европа осмысливает происходящее.

Но то ли стены пошли трещинами, то ли крыша потекла, то ли почва зыбка. Парижская трагедия не первый и, очевидно, далеко не последний тревожный звонок.

Суть разыгрывающейся перед нами исторической драмы в том, что Европа стоит перед выбором, любой из которых не сулит в перспективе ничего радостного для современной европейской идентичности.

Либо нужно сохранить верность выстраданным веками идеалам и ценностям, а значит, фактически обречь себя на историческое (для кого-то и физическое) самоубийство, потому что «мы хотим им что-то объяснить, а они нас — убить».

Либо нужно вернуться к Европе времен Карла Петерса и все равно совершить самоубийство, но уже духовное, потому что тогда предстоит стать близнецами собственных врагов и начать убивать за карикатуры на Иисуса.

Где-то в аду Адольф Гитлер радостно потирает руки.

Возможен ли оптимистичный финал? Мне кажется, что да, но зависит он уже не от самих европейцев, а от существующих, хочется надеяться, законов истории, которым подчиняются и их ненавистники тоже.

Европейский континент уже переживал то, что кажется концом цивилизации — римской. Но слухи о том, что последним римлянином был философ Боэций, сильно преувеличены. Последнего римлянина не было вовсе. Потому что сегодняшние западные европейцы — те, что не соплеменники братьев Куаши, — потомки не только варваров, разрушивших Римскую империю, но и самих римлян.

Борхес в одной из своих новелл рассказывает о варваре Дроктульфте, которого война привела в Равенну, где он «увидел город в живом единстве его статуй, храмов, садов, зданий, ступеней, чаш, капителей, очерченных и распахнутых пространств», после чего перешел на другую сторону и погиб, защищая от старых соплеменников новую родину. Но он был далеко не один такой: с тысячами Дроктульфтов Атилла сражался на Каталунских полях:

одни «варвары» спасали Римскую империю от очередного нашествия других.

Нет сомнений, что их мотивы были куда более прозаичными: империя давала им работу, империя давала им благоустроенное жилье, империя давала им приобщиться к своему уровню жизни. Правда, чем важнее они для нее становились, тем меньше стремились в нее интегрироваться.

Ничего не напоминает?

Но даже накануне окончательного падения Рима их численность, по оценкам современных историков, едва превышала 10%.

Бояться «грядущего хама» совершенно естественно для любого сообщества, нутром чующего нестабильность своей вроде бы благоустроенной жизни. Но несмотря на то, что Римская империя была разрушена, ее ценности и смыслы сохранились. В отличие, например, от шумерских, вавилонских или египетских. Потомки вчерашних «интервентов» их переосмыслили и приняли как свои.

Главное, что цивилизация оказалась сильнее варварства, пусть варвары однажды и уничтожили формы, в которые она была облечена. И именно эта цивилизация существует в Западной Европе и по сей день.