Цивилизация
«Только бы не повторились девяностые!» — неизменный вопль официальной пропаганды. Что они не повторятся, я уже однажды писал: и страна теперь совсем другая, и общество сильно изменилось, и собственность вся под надежным присмотром.
Да, но что же это было — девяностые? Периодически заходит о таком разговор, и сразу уши сворачиваются в трубочку. Впрочем, давайте зайдем немного издалека…
«Хорошо было при Сталине, цены снижали, все у нас было, радостно жили, весело, весь мир нас уважал, никого зря не сажали и не расстреливали, и вообще время было такое, и мало вас, сволочей, тогда постреляли…» Все мы такое слышали, и не раз. С человеком, который такое говорит, спорить бесполезно, он сам себе противоречит и этого даже не замечает. Можно только в сторонку отойти.
Ну, или вспомним ностальгирующих по Российской империи, в которой все были сплошь голубыми князьями и княгинями, с утра до вечера танцевали на балах и хрустели французскими булками, пока не пришли злые либералы и все это не развалили. А ведь какая сказка была!
Сказка. Именно что сказка — и любой вменяемый человек понимает, что это не так. Что уже по одному простому признаку «все оно развалилось» становится ясно, что не был тот период отечественной истории безоблачным и безошибочным, что далеко не всем в нем жилось весело и хорошо.
Почему же я так часто слышу подобное про девяностые? Великая заря свободы, демократы на танке, рынок и изобилие, и что вы нам тут рассказываете про голодные обмороки, как сейчас помню: в бутиках на Тверской лобстеры были свежайшими, по Невскому лилось шампанское рекою… Голодных мы тогда не видели.
Думаю, нас ждет через какое-то время волна своеобразного MeToo («Я тоже») про наши девяностые. Люди, которым тогда было очень трудно, не любят сегодня об этом вспоминать и не хотят говорить, а многие просто не дожили. Но кто дожил, однажды заговорит.
Я тоже видел их, таких людей. Мы жили тогда в самом центре Москвы, том самом, где лобстеры и шампанское. У самой двери подъезда начинался рынок, бессмысленный и беспощадный. Торговали всем, от хлеба до секретных карт Генштаба. В нашем подъезде была примерочная, а заодно туалет, по ночам — ночлежка. Однажды утром в прогулочной детской коляске, оставленной на первом этаже, мы обнаружили бомжа, которому на полу было ночевать холодно, — и ведь поместился как-то! Коляску, конечно, сломал и изгадил, а новую покупать было не на что. С другой стороны, ему было явно хуже, чем нам.
Наши дети тоже ходили в соседний молочный «смотреть на йогурты» — на цветные красивые коробочки. Купить детям йогурт мы могли только по праздникам. Но на столе всегда были хлеб и макароны или картошка, и практически всегда что-то еще. Лично мы не голодали — но я знаю тех, кто действительно в те годы досыта ел редко, и таких было немало, особенно в провинции. Мы все же были молодыми, мы жили в Москве, у нас была профессия, мы могли заработать себе на еду, одежду и даже на поездку к морю раз в год.
Мы обычно проходили, отворачиваясь, мимо тех, кто не мог купить хлеб, — ну разве что подавали копеечку. А ведь стоило погрузиться в их истории — разверзались бездны. В середине девяностых я участвовал в приходской группе милосердия, которая опекала детдом для детей с отставанием в развитии. Расскажу только об одной вещи…
Когда воспитаннику исполнялось 18 лет, его выпускали в большой мир — но он, выросший в детдоме, как правило, не знал, как заваривать чай и варить макароны. И если у него не было прописки, государство выдавало ему в собственность однушку в новостройке.
Надо объяснять, что происходило дальше? Такой «взрослый» считался вполне дееспособным, но был совершенно беспомощным. И еще хуже, если прописка у него была: тогда ему выдавали билет до того населенного пункта, в котором его лет 15 назад изъяли у спившейся матери и где ему полагалось отстаивать право на свой угол.
Расскажут ли эти дети, впрочем, давно уже выросшие, свои истории? Вряд ли. Они не умеют складно говорить, их не публикуют в СМИ. И, повторюсь, не все они выжили. А я не могу говорить за них — не моя история, и доказательств на руках нет.
И все-таки, все-таки — я тоже, да я тоже помню тот упоительный аромат свободы, тот ветер перемен, ради которого готов был многое вытерпеть. Сгинула удавка обязательной идеологии, растворился морок государственной лжи, мы открывались миру, и мир открывался нам. Можно было творить, работать, меняться и менять свою страну. И это было прекрасно. Да, я люблю девяностые.
Мы по сию пору почти не понимаем и почти не хотим понимать друг друга: те, кто не ел досыта, и те, кто заработал свой первый нерублевый миллион. Да и все, кто посредине, тоже. Наверное, так не могли и не хотели понять правоту друг друга белые и красные году в 1925-м или сталинисты и политзеки в 1956-м. И вот девяностые снова поделили страну на две разных непримиримых правоты… или глухоты?
И я хочу спросить своих друзей, которые поминают девяностые добром, как и я сам: неужели мы всерьез думаем, что добрые демократы уступили место злым державникам, а то и держимордам, в силу какой-то нелепой случайности? Ну точно так же случайно развалилась сначала империя с балами и булками, а потом краснознаменный Союз с лучшим в мире пломбиром. Из космоса, наверное, чем-то вредным облучили.
Нет, конечно, все нынешнее — родом из девяностых. Например, работающая рыночная экономика и относительное изобилие. Но точно так же и все, что нам в нынешнем положении дел не нравится, вся эта неприязнь к самому слову «демократия» — это прежде всего реакция на горький личный опыт. Игнорируя и обесценивая его, мы никогда ничего никому не объясним. Как, впрочем, и нам ничего не объяснят те, кто слышать ничего не хочет о нашей свободе.
Я уверен, нас еще ждет вал личных историй о девяностых: разных, живых и настоящих. Как и всякое MeToo, этот вал не обойдется без перехлестов, но он заставит нас задуматься о себе, какие мы есть. Он, я надеюсь, смоет пропагандистские шаблоны и покажет нам живых и настоящих людей с их радостью и болью.
И я тоже, я тоже хочу эти истории услышать. А может быть, и рассказать однажды свою.
