Цивилизация
Я бы хотела поговорить о культуре с метафизической точки зрения. Порассуждать о ней с другой, непривычной стороны. Понять, какую роль она играет в нашей жизни. Для современного человека, для атеиста, во всяком случае, культура полностью заменила религию и идеологию. Мы сохраняем пиетет к ней, даже когда не понимаем ее и не нуждаемся в ней.
Таким образом, культуру можно рассматривать как своего рода универсальный карательный механизм бытия. Конечно, она никого не убивает и не калечит, она лишь рекомендует и ограничивает. Развлекательная культура здесь исключение, да и то, как посмотреть.
То, о чем я говорю, лучше всего видно на примере России, которая сама, в свою очередь, является «темной окраиной бытия», концентрацией некоего демиургического насилия и его хтонической энергии. Русская культура, в отличии от западной, ставшей декоративной, музейной, опциональной, выполняет в первую очередь именно репрессивные функции.
Почему и как это происходит? Не претендуя и не имея возможности в рамках этой статьи исследовать весь огромнейший пласт русской культуры, я начну с конца, с временного микса от ХIХ века до наших дней.
Культура Чехова, Толстого и Достоевского, поэзия Серебряного века оказались очень удобными для того, чтобы быть ассимилированными идеологической структурой «красного проекта».
В советское время эта ассимиляция была доведена до апофеоза, и не в последнюю очередь это было сделано руками советской интеллигенции. Я не имею в виду отдельных личностей и диссидентов, которые в одиночку двигали прогресс. Заметим, что подобной прослойки нет нигде. На Западе есть интеллектуалы, а на Востоке — духовные учителя. Но ни там, ни там эти категории людей не занимаются ни посредничеством, ни, тем более, обслуживанием режима. И только в стране Советов думающая часть общества, щедро вскормленная пряниками и выпоротая кнутами авторитарной власти, фактически отдалась ей, что твоя дворовая девка.
Удивителен и симптоматичен пример Льва Гумилева, создателя всем известной пассионарной теории этногенеза, которую взяли на вооружение служители российской государственности от НКВД до нынешней идеологической обслуги.
Гумилев был арестован трижды и, отсидев в общей сложности 13 лет, как ни в чем не бывало отправился работать на советскую власть, устроившись сначала в библиотеку Эрмитажа, а затем в Институт Востоковедения. Уже в пожилом возрасте, в одном из интервью Гумилев, выглядящий безумно-восторженным, признается: «Мне было все равно, расстреляют меня или нет», поясняя, что на самом деле его интересовало только как устроена история!
Отечественный литератор и, тем более, критик, трактует русскую культуру патологически однобоко. И не только трактует, но и формирует. Сакрализация страданий и нищеты — есть жизненная необходимость существования империи и ее подданных. Это есть ее базовая программа, матричная установка, сансарная петля, куда она неизбежно возвращается каждый раз, когда цивилизация делает шаг вперед. А Россия, соответственно, делает два шага назад.
Дихотомическое, искусственное разделение на «западников» и «славянофилов» дополнительно способствовало недопущению проникновения передовых достижений мирового прогресса в пространство русской реальности.
К сожалению, подобное размежевание можно наблюдать до сих пор, когда речь идет о том, что Россия практически выпала из мирового цивилизационного контекста.
Также интересно проследить за тем, как «красный проект», напитавшийся русской классикой, вступил в эпоху постмодерна. Вопреки ожиданиям многих, этот колосс на глиняных ногах не обрушился мгновенно, предоставив уникальную возможность практически всем свободным авторам начать расписывать его обломки, а лишь обдал густой пылью внутреннее полуизолированное пространство России, буквально застлав ее будущее.
Сейчас мы переживаем катастрофический момент, находясь в той самой пыли, в том самом тумане, из-за боязни которого люди стремятся найти убежище в руинах старых смыслов.
Любопытно, как осознают и оценивают русскую идентичность наши современники здесь и сейчас. Многие сетуют на свою неспособность к языкам. К слову, это проблема поэтов. Они так хорошо чувствуют русский, что не могут уже чувствовать никакой другой. Таким образом, идентичность становится вынужденной категорией, своего рода бременем.
Поэт Нестор Пилявский говорит: «Насколько мне близок русский язык, настолько же далека концепция «русского мира» и связанные с ней вещи, которые многими считаются корневыми для русской культуры. Русская культура неоднородна, в ней есть раскол и бездна, и это хорошо».
Художник Дмитрий Плоткин считает, что как рожденный и всю жизнь проживший в России человек, он, конечно же, носитель ее культурного кода — «...но только на уровне коммуникаций, так как меня воспитывали на мировой литературе, музыке и искусстве, что сделало меня космополитом. Но не безродным, так как во мне живут и русские сказки, и русская литература (выборочно), и другие формальные продукты отечественной культуры.
Я художник, воспитанный на мировой культуре и искусстве: мои корневые предтечи — это и Петров-Водкин, Врубель и Филонов, но также и Матисс, Ван Дейк, Караваджо и другие, поэтому в своем творчестве, а значит и творении русской культуры, я надсубкультурен, я поликультурен... Если же выйти за рамки моей личности, то я бы посоветовал не путать культуру и цивилизацию, которая в России зачаточна в сравнении с Европой...».
Писатель и поэт Анжелина Полонская, часто публикующаяся в Европе, занявшая свою литературно-политическую, ни от кого не зависящую позицию, констатирует некое отчаянье: «Я вообще не идентифицирую себя с Россией. Это не моя страна от начала и до конца. Большая ошибка — следствие большая ловушка. Я нахожусь здесь не добровольно. Чувствую себя в изгнании. Возможно, если бы родилась до революции, все было бы по-другому, но «возможно» не существует. Я связана языком. Не могу сказать, что его люблю, это все равно, что любить голубые глаза. Так же нелепо. Но я на нем пишу и понимаю, что ни на каком другом писать не буду. Значит, в некотором роде, это мое убежище. У меня нет родины. Так как я потеряла принадлежность к родной земле, новую родину не обрела. Моя идея в том, что земля одна на всех, безумие делить ее на условные границы внутри себя. Мы (земляне) настолько малы в масштабах вселенной, что любая идеология становится бессмысленной, если вдуматься. Я человек без национальности. Даже если я перемещусь в пространстве и буду жить в другой стране, национальность я вряд ли приобрету».
Наталия Соколовская — прозаик, поэт и переводчик, напротив, не отрицает идентичность, она черпает в ней силы: «Сейчас, именно в этот исторический момент, когда все рушится, все опошлено и все поставлено на кон, русскую культурную и общественную идентичность ощущаю как привилегию, как возможность стоять на своем именно в этот жуткий период отечественной истории».
Из русских поэтов позапрошлого века лишь Лермонтов бросил своеобразный вызов идентичности в своем бессмертном «Прощай, немытая Россия...». Но тогда это было трагедией. А сейчас подобный разрыв не должен вызывать глубоких эмоций. Однако у многих по-прежнему вызывает.
И здесь, хоть и несколько парадоксально, но мы видим глубину как глупость и страстное желание покинуть русское смысловое поле как вполне рациональный, осмысленный шаг.
Лет в 20, измученная бременем письма, которое я видела не как избавление, но как пытку и (да!) самоутверждение, я писала: «Искусство, петля, которая меня задушит». Сейчас это звучит патетично и словно из прошлого века, но я помню, что проговаривала это в отчаянье и всерьез. Теперь я полагаю, что имела в виду именно здешнюю культурную идентичность и среду, для которой эта идентичность была основой основ существования.
Конечно, мы должны хранить нашу культуру и традиции. Но при этом понимать, что болезненная приверженность культурной идентичности становится настоящей дикостью в современном мире.
Также немаловажным является и то, что культура без или вне субъекта не имеет смысла. Поэтому мы должны всерьез задуматься над субъектной политической идентичностью, которая в перспективе заменит архаичную национальную.
