Цивилизация
В одном старом советском фильме герой Евгения Евстигнеева, наставляя юных пионеров, произносил фразу: «Бодры — надо говорить бодрее, а веселы как? Веселее!» Вот так же и с политикой: реализм должен быть реалистичнее, а романтика — романтичнее.
Начнем с реализма. Российская внешняя политика времен Владимира Путина действительно отлично описывается основными понятиями — тегами реалистической парадигмы. Для России, все 1990-е оправлявшейся от даже не собственной слабости, а от своего болезненного переживания этой слабости, почти патологически важна тема суверенитета. Поэтому и демократия у нас «суверенна», поэтому и вопрос о том, насколько широка страна моя родная, для нас первостепенен. В особенности для нынешней политической элиты, лично и личностно переживавшей «крупнейшую геополитическую катастрофу XX века».
Правда и то, что для реализма важнейшим аргументом является власть, сила, мощь, прежде всего военная. А устойчивость системы определяется нахождением баланса сил всех участников системы. Для этого необходимо очень реалистично оценить всех акторов международных отношений и обязательно найти союзников.
И вот тут возникает главный вопрос: а где наши союзники? С кем мы можем влиять на баланс сил?
Став президентом России, Владимир Путин, видимо, совершенно искренне видел среди союзников страны Запада и США. Пиком теплых отношений между Россией и США стала совместная пресс-конференция Путина и Буша-младшего после событий 11 сентября. Однако Россия не вызывала доверия у неоконсерваторов, которые формулировали Бушу внешнюю политику, и после ряда шагов США и Запада в целом (выход Штатов из Договора по ПРО, поддержка Западом независимости Косово, принятие третьего энергопакета) Путин в этих потенциальных союзниках последовательно разочаровался.
Появилась концепция энергетической сверхдержавы: у страны наконец появились ресурсы, которые можно было транслировать в наращивание — о, это сладкое слово! — силы. А затем был Мюнхен, где Путин все свои претензии к Западу озвучил.
Но союзников нам это не прибавило.
Сегодняшнее развитие отношений по линии БРИКС, турне по Латинской Америке — это интересные инициативы. Однако сближаются с Россией сегодня очень осторожно. Конечно, Китай теперь станет более активным партнером для России, будет активно ссужать нашу страну деньгами и покупать у нас газ. На крайне выгодных для себя условиях. Однако союзническими отношениями это назвать сложно.
В последние годы действия Кремля находят поддержку лишь у малого числа стран, часть из которых уже являются изгоями (Зимбабве, Куба), а другие зависимы от России (Армения, Беларусь).
Такое положение дел должно было бы вызвать очень большую озабоченность у искреннего реалиста. Ведь успешно проводить собственную внешнюю политику в таких условиях крайне опасно и сложно.
Еще одной важной концепцией для реалистов является понятие национального интереса. И тут тоже возникает проблема: национальный интерес по определению является концепцией, которой оперируют в стратегической, а не тактической перспективе.
Если взять за основу утверждение, что в наших национальных интересах было оставить Украину в российской зоне влияния, то многое становится непонятно. Например, как можно было запустить украинскую ситуацию до такого состояния, что год назад Путин лично был вынужден реагировать на готовность тогдашнего украинского президента Януковича подписать Соглашение об ассоциации с ЕС? Например, почему этим стратегическим направлением мало кто занимался, а те, кто занимался — вроде академика и советника президента Глазьева, — настолько неверно оценивали обстановку? Как же можно так с национальным интересом обходиться?
Получается, внешняя политика России еще до начала украинского кризиса была не очень реалистской. Можно ли теперь описывать ее как романтическую?
Вообще более корректно было бы использовать термин идеализм — он по крайней мере имеет академическую историю. При упоминании романтики на ум сразу приходит император-рыцарь Павел I, который в своих романтических порывах слал войска то в Швейцарию, то в Индию.
С идеализмом же даже интуитивно понятно — в рамках этой парадигмы и в отличие от прагматичного реализма — страна может поступаться какими-то рациональными выгодами и интересами ради идеи. Это может быть идея вступления в интеграционное объединение, например страны Балтии поступились рядом своих экономических интересов ради вступления в ЕС и Еврозону. Это может быть идея противостояния, ради которого необходимо затянуть пояса. Ну и так далее.
Если называть такую линию романтической или идеалистической, то опять-таки непонятно, почему этой романтики у нас сейчас так мало.
Руководство страны могло бы решить множество проблем, обнажив свой романтизм. Можно было бы получить не 87 процентов поддержки, а все 95, если бы президент выступил и заявил: «Дорогие сограждане, у нас всех была мечта. И она сбылась, Крым теперь наш, но теперь нам надо затянуть пояса и несколько лет расплачиваться за это. Да, мы со всеми рассорились. Да, мы экономически просядем. Так устроен этот мир, но нам это не страшно. Потому что мечта».
Вышеописанный гипотетический посыл президента — совсем не ирония. Четкое и честное постулирование романтики (в терминах Федора Лукьянова) было бы куда более эффективным, чем натужные попытки обосновать якобы просчитанный эффект продовольственных санкций и бравады ответственных чиновников.
Если уж мы понимаем, что мы немного нерациональны, в этом нет ничего дурного. Надо просто это признать и с этим жить.
Потому что в конечном итоге побеждает правда, как бы она ни была сформулирована — сухим языком цифр и прагматичного расчета или набором идей, пусть романтичных и нерациональных. Как только будет сформулирован либо интерес (в парадигме реалистов), либо идея (в логике идеалистов), и нам самим, и всему миру станет гораздо понятнее, чего ждать от России. А это залог стабильности.
Автор — кандидат политических наук, вице-куратор московского хаба Global Shapers Community, старший преподаватель кафедры сравнительной политологии МГИМО
