Цивилизация
Столетие геноцида армян в Османской империи ожидается через три года, но уже сейчас понятно, в мероприятие какого размаха это событие выльется. И безо всяких круглых дат ежегодно 24 апреля, в день памяти жертв геноцида, вовлеченные в процесс страны замирают, прислушиваясь к лингвистическим оттенкам речи американского президента, который, конечно, не скажет слова «геноцид», но так важны синонимы.
А французский сенат за три года до вековой годовщины принимает законопроект, согласно которому (после того как его подпишет президент) за отрицание геноцида предусмотрено уголовное наказание. Ереван рукоплещет, Анкара отзывает посла.
Все догадываются: ни Ереван, ни Анкара тут, по большому счету, ни при чем.
Но было бы ошибкой счесть, что совсем уж ни при чем тут и сам геноцид. Хотя, конечно, такие подозрения право на существование тоже имеют, да и формальная правота Анкары, обвиняющей Париж в нарушении свободы слова, тоже почти очевидна. Что и интересно.
…Конечно же, только из любви к образности можно нафантазировать такое информационное сообщение: «Государственная дума приняла законопроект, предусматривающий уголовное наказание за утверждение о том, что пленные польские офицеры в Катыни были уничтожены гитлеровцами». Или «…что количество жертв сталинских репрессий так же преувеличено, как и их невиновность». Или «распад СССР, а не Первая или Вторая мировая война был крупнейшей геополитической катастрофой XX века». И комментарии политологов: «Нет никаких сомнений в том, что президент подпишет этот законопроект…»
И если бы планеты вдруг сошли со своих орбит и такая полемика среди законодателей вдруг и в самом деле бы случилась, противники подобных подходов апеллировали бы не только к величию и мудрости «отца народов». Они бы непременно сказали о попрании гражданских прав.
В этом комизм (или, если угодно, трагикомизм) ситуации: французы, как до них бельгийцы, швейцарцы, немцы, даже венгры и словаки, решительно презрели фундаментальные ценности. Те, кто в других демократических успехах заметен меньше, готовы эти ценности защищать с вольтеровской непреклонностью. Причем вместе с американцами, для которых право говорить о любом геноциде так же свято, как конституция вообще и первая поправка к ней о свободе слова в частности.
Что окончательно запутывает дело.
Такая преданность юридическому правопорядку со стороны Москвы, впрочем, тоже не нова. С похожей убежденностью она защищала суверенное право Муамара Каддафи, Саддама Хусейна и Слободана Милошевича делать на подведомственной территории все что угодно и тоже была формально права.
Тем более что те, кто формально не прав, вынуждены все время прибегать к фигурам умолчания, потому что иначе только и останется, что беспомощно смотреть в спину убегающей вдаль объективности, которая бесспорна, но юридически не доказана. И одна из последних страниц наспех сколоченной в прошлом веке политической географии, югославская, переворачивается под знаком ооновской резолюции 1244, утверждающей целостность страны, которой нет и, как все прекрасно понимают, быть больше не может. И все верно, но кого потом в этой правоте убеждать, если косовские командиры торговали человеческими органами, и кому объяснять, что ими торгуют везде и история тут совершенно ни при чем?
Опыт послевоенной Германии, первой инкорпорировавшей надзаконную (или, в зависимости от вкусовых пристрастий, подзаконную) с формальной точки зрения этическую практику неприятия фашистского вчера в реальную юридическую систему, был исключительным и потому бесспорным. На немецкой волне этот опыт повторила половина Европы, привычно воспринимающая все через призму здорового сомнения, особенно то, что касается закона. Иные из критиков действенного покаяния, честно сбиваясь с юридической аргументации на куда более привычную, уверяют: ведь не случайно такие законы принимаются только в Европе — здесь еврейское засилье традиционно необоримо. В Европе, возможно, это и в самом деле не случайно:
борьба с отрицанием холокоста была искренним порывом тех, кто привык полагать свою европейскую принадлежность знаком этического отличия, кто в рамках этой этики считает дух закона не менее важным, чем буквы.
Кто, наконец, с некоторым даже высокомерием смотрит на тех, кто так кичится своей прагматичной свободой, сохранение которой не требует никаких этических подвигов. В Европе, как должно было явствовать из этого подхода, все не так. Массовое истребление людей настолько не может укладываться в привычные представления о добре и зле, что и осуждать его в рамках обычного права нельзя.
Запоздалое повторение этой практики по отношению к геноциду армян было частью этой же логики. И дело не в том, что геноциды оказались обречены на сравнение, тем более бессмысленное оттого, что катастрофа армян произошла задолго до катастрофы евреев. Просто сбои в этой логике стали выглядеть как-то уж чересчур вызывающе. И то, скажем, что Турция готова поссориться с каждым, кто произнесет слово «геноцид», совершенно солидарна с Израилем по поводу холокоста, понятно. Интереснее, что Израиль совершенно не намерен делиться своей скорбью с армянами. И слухи о предложении Израиля Армении обменять свое признание геноцида на непризнание армянами Палестины, притом что это всего лишь слухи, могут претендовать на роль символа эпохи. В этой эпохе, как и в любой другой, живут люди, которым выпал порыв, но довольно быстро по историческим меркам разобравшись, что они на его величие не тянут, да и сиюминутные политические соблазны куда интереснее, научились оседлывать то, что от этого порыва осталось.
Саддам Хусейн и Муамар Каддафи, имеющие к теме геноцида самое непосредственное отношение, в итоге закончили так, как по всем человеческим меркам и должны были закончить. Хотя что правда, то правда: жизнь в своем представлении о справедливости оказалась к ним куда круче и суровее закона.
И как романтично звучал бы тезис о том, что понятие суверенитета так счастливо трансформируется, что уже никто не может быть в своей суверенной стране людоедом. Пусть эта революция и случилась вопреки писаному закону, но так сообразно неписаной, но очевидной объективности.
И никто не виноват в том, что немного не сходится. Может быть, и не так уж важны в истории французского законопроекта о геноциде предвыборные мотивы. Только об этом неотступно думается, как думается о выборах в Америке в связи с возможной войной в Иране. А раз так думается и обо всем этом подозревается, то ведь и в самом деле как тут быть со свободой слова и выражения мнений?
И все смешивается окончательно. Те, кто верит в порыв, не верят в Саркози, и закон, может быть, для них и желанен, но не из его рук, и они против. Вместе с теми, кто не верит ни в порыв, ни в геноцид, ни в справедливость. А заодно с теми, кто верит в Каддафи и в то, что в Катыни орудовали немцы, а холокост придумали сами евреи. Они все в одной шеренге, запутавшись, за свободу слова.
Французы сказали, что неприятие нечеловеческого выше человеческого закона, в это так хочется верить, но пафос обречен на снижение. Тем более что раз формален закон, то уже не очень и понятно, чем отличается геноцид от трагедии, а если так, то о чем вообще речь, а против «трагедии» Анкара не возражает.
Очень хочется, чтоб было без примесей. А без примесей не бывает. Бывает как всегда: эпоха меняется, а в ней живут люди, которым совершенно не предписано за ней поспевать. И, кстати, вдруг Эрдоган, когда-нибудь пенсионером, то есть уже безо всякого дипломатического иммунитета, приедет куда-нибудь в Биарриц, а там его и спросят, что он думает о 1915 годе, об Османской империи, о геноциде… Или не было геноцида?
Тоже, между прочим, юридическая коллизия.
