Цивилизация
Российский протест у многих постсоветских граждан должен вызывать смятение чувств. Ведь эти соседи, даже живущие при самых неприветливых режимах, на россиян посматривали с некоторым сочувствием: как же они живут, не выходя на площадь? Российские мероприятия вроде тех, что разыгрывались по 31 числам раз в два месяца, воспринимались как чисто российское ноу-хау, непонятное и экзотичное.
Теперь, уважительно оценив Болотную, соседи могут предложить свой опыт — теперь он, наконец, может быть понят. Опыт может оказаться полезен. Не столько, конечно, для продолжения борьбы, сколько для понимания переживаемого момента. Что, пожалуй, даже важнее.
Жанр государства, ныне называемый постсоветским, во многом оформлял белорусский президент Александр Лукашенко — еще в то время, когда за это авторство его было принято называть диктатором, причем почему-то последним в Европе.
Теперь по белорусским принципам, похоже, развивается и модель массового протеста.
Как с удовлетворением отмечали социологи, на Болотную пришли те, кого подозревать в политической активности было не принято: молодые люди с хорошими интеллигентными лицами и айпэдами в руках. С такими же лицами только без дорогих гаджетов и почти без интернета вообще, выходили в связи с очередной элегантной победой Лукашенко на площадь в Минске те, кто сегодня старше московских тинейджеров лет на 10—15. Они выходили не для протеста. Это был порыв, они знали, что ничего не добьются, они тоже путались, отвечая на вопрос, зачем они здесь, и выходило, что в этой ситуации и в такое время просто стыдно оставаться дома.
Не протест, а порыв — эту разницу очень важно уловить там, где площадь совсем не в восторге от тех, кто их сюда позвал.
Перед минской площадью выступали разогнанные депутаты еще долукашенковского Верховного Совета. Потом оппозицией называлась команда впавшего в немилость председателя белорусских профсоюзов Владимира Гончарика. Потом, наконец, немного повезло: за Александра Милинкевича голосовать было по крайней мере не стыдно. Сюжеты с определением единого оппозиционного кандидата в таких случаях вообще исполнены печали. Из всего богатства и без того ограниченного выбора фаворитом обычно оказывается слабейший — просто для того, чтобы не ревновали друг к другу сильнейшие.
Словом, Лукашенко побеждал и побеждал, площадь раз за разом собиралась, пока однажды, на последних выборах год назад, все не закончилось полным оскудением оппозиционных талантов и избиением тех, кто по их призыву пришел на площадь, что, возможно, между собой связано. Площадь угрюмо разошлась по окраинам города, где протест несколько месяцев превращался в перформанс. Но он довольно скоро иссяк, несмотря на обещания вывести на площадь тысячи обездоленных в кризисе работяг. Площадь, кажется, закончилась — так надолго, что будто бы навсегда, хотя, конечно, навсегда в таких историях не бывает.
Белорусский опыт показывает, что процесс, даже с хорошими молодыми лицами, затухает, как любое дело, в котором долго нет не только успеха, но и сколько-нибудь внятного обоснования того, что этот успех в принципе возможен.
Но, возможно, белорусский закон так обреченно для нас и не писан. Белорусский режим стал прототипом, но отнюдь не всем удалось воссоздать его с лукашенковской безоговорочностью.
Идея диалога оппозиции с властью тоже ведь была впервые высказана не на Болотной. В той же Белоруссии довольно долго при посредничестве Евросоюза шли такие переговоры. При первой возможности Лукашенко их свернул, с чем, впрочем, могли поздравить себя все его участники. Каждая сторона своих понятных целей добилась. Власть продемонстрировала уважение к политическому плюрализму, оппозиция выступила в одной весовой категории с властью, а миссия Евросоюза оправдала свое пребывание в Белоруссии. Диалог, мягко говоря, в новейшую белорусскую историю не вошел.
А вот, скажем, в Армении, где площадь с первых дней независимости является хоть и не решающим, но непременным политическим фактором, переговоры власти и оппозиции получились довольно конструктивными. И даже были выпущены на свободу активисты несостоявшейся мартовской революции 2008 года — тогда ереванская площадь под предводительством Левона Тер-Петросяна раскачала режим настолько, что ему только и оставалось ее разгромить. Впрочем, явить компромисс власти ничего не стоило. В таких переговорах оппозиция вообще вряд ли настолько наивна, чтобы полагать, будто принимаемые решения имеют отношение к ее чаяниям. Не ради нее идет власть на переговоры. Власть вообще не очень боится площади. То есть отдельные правители, в меру слабые и лукавые, может быть, и боятся, и ненавидят. Но сама институция своим коллективным подсознанием понимает:
площадь опасна только там, где власть сама отдает чем-то оранжевым. Где в ее отдельных кабинетах уже бродит желание изменить правила игры хотя бы для того, чтобы избавиться от тех, кто их писал. Где есть бывший вице-премьер Тимошенко или бывший министр юстиции Саакашвили.
Или, как в Армении, есть бывший президент Роберт Кочарян, до сих пор не смирившийся с тем, что та мартовская революция четыре года назад была и его прощанием с властью. И где у элиты есть выбор, к кому проявлять больше интереса.
Страх, который цементирует белорусскую элиту, не утратил своей магии даже после декабря 2010 года, когда, казалось бы, уже весь мир окончательно махнул на «батьку» рукой. Но, кажется, если не считать Узбекистана и Таджикистана, которые обо всем догадались безо всякой Белоруссии и где огромные площади величественно безлюдны, такой отточенной вертикали не удалось отстроить нигде. Хотя задача перед каждым правителем в свете оранжевых веяний неумолимо поставлена.
Так, как это делается в Белоруссии, уже не получится. С другой стороны, от размежевания по-армянски власть удержалась даже в тандемные годы, да и фигур масштаба Тер-Петросяна судьба российской оппозиции не сулит. Но, поскольку никаких других вариантов не предлагается, исходить, видимо, приходится из тех, которые известны, пусть они и взаимоисключающие.
Площадь не являлась политическим понятием 20 лет, целое поколение. Значит, на осознание того, что уже понято по соседству, потребуется время, которое надо будет еще как-то прожить. Да еще на носу выборы.
Стало быть, все, видимо, будет примерно одновременно. Даже затухающий и не угрожающий власти протест станет фактом политической жизни. Потом власть научится не слишком бояться, может быть, даже осознает прелести диалога и даже перестанет спрашивать о том, кто сядет с ней за один стол, потому что догадается, насколько это не важно.
Но призрак Болотной теперь будет неотступно следовать за властью, и последствия могут оказаться не такими уж и виртуальными. Власть не раскалывалась — было незачем и не было перспектив. А теперь площадь, собранная уличными несистемными трибунами, может для отдельных людей во власти или около нее оказаться тем аргументом, которого так не хватало в привычной кремлевской дискуссии. На что, видимо, большинство заинтересованных людей — по обе стороны протеста — и рассчитывают.
Все это в той или иной степени пройдено — и в Киеве, и в Минске, и в Ереване, и в Бишкеке. А пока, как наверняка решит власть, время есть.
Власть рискует снова ошибиться, слишком упрощенно приняв тезис о том, что ей ничего не грозит. Что Болотная рассосется, что большинство страны за стабильность и, стало быть, за ее гаранта. Примерно так ведь смирились со стабильностью еще в одной знаковой стране постсоветского образца — в Казахстане.
Там-де своя неповторимость — без минской безудержности, но и без сколь-нибудь впечатляющей оппозиции. В общем, Россия до Болотной.
Только именно в таких странах, как правило, случается Жанаозен. Хоть там никто и не требовал честных выборов.
