Цивилизация
Едва вспыхнувшая интрига с задержанием шести предполагаемых террористок-смертниц, похоже, клонится к предсказуемой развязке. Пояса шахидов оказались не поясами шахидов, прощальные письма оказались не прощальными письмами, да и с самими задержанными пришлось признать некоторую неувязку. Причем, судя по всему, столь вопиющую, что, при всем умении силовиков держать задержанных под стражей годами, одну из подозреваемых уже на следующий день пришлось оперативно выпускать — и есть основания полагать, что она не последняя.
Однако весь сюжет заслуживает внимания хотя бы потому, что
в ходе прежней борьбы с терроризмом обычно объявлялось о поимке врагов любого сорта – и финансистов от Березовского, и заместителей бен Ладена, и просто людей, при которых обнаруживались удостоверения ваххабита.
Но все это носило характер успехов чисто теоретических, поскольку у рядового пассажира московского метро от таких рапортов и пародийных подробностей ощущение войны как процесса далекого и чужого только крепло.
А здесь Национальный антитеррористический комитет вторгся в ткань самую что ни на есть живую и при этом таинственную. Тема террористок-смертниц вышла из тени той привычной метафизики полузабытых уже «белых колготок» и арабских кондотьеров.
О том, что смертники и смертницы в кавказской войне есть, спорить не приходится, как несомненно и то, что есть определенное количество арабов – ровно в том количестве, чтобы их хватило на пару-тройку оперативных сводок. И в случае с дагестанскими кандидатками на бессмертие даже дагестанские правозащитники отнюдь не берутся убежденно доказывать, что задержанные совсем уж ни при чем. И если пояса шахида окажутся обычными «разгрузками» – жилетами, в которых воюют бойцы всех на свете армий, все сойдется и никого не удивит. Значит, в Махачкале прошла одна из почти ежедневных спецопераций, которая если и привлекает еще чье-то внимание, то лишь соседей, справедливо опасающихся за безопасность собственных жилищ.
И, кстати, сами фигуры тех, кто в этих операциях задерживается (а чаще расстреливается) граждан интересуют уже тоже ненамного больше, чем вполне предсказуемый ход спецоперации. Если, конечно, это не лидер с громким именем, что, как правило, тоже обычно анонсируется в начале штурма и не подтверждается по его итогам.
Для граждан, ненавидящих свою власть, ее разборки с «лесными братьями», как здесь называют боевиков, любить которых у них тоже нет никаких оснований, постепенно становится такой же чужой войной, что и для москвичей.
С той лишь разницей, что, в отличие от москвичей, они знают о ее технологиях гораздо больше. Например, что едва ли не каждая спецоперация в городе является, как правило, ответом на вылазку боевиков в горах. И всеобщая, совершенно не лишенная оснований убежденность, что боевики и милиция состоят в единой системе странных договоренностей, эту войну ближе не делают.
Но это то, что касается регулярных операций, расстрелов и взрывов. И совсем другое дело – взрывы в метро, смертницы, «черные вдовы». В селе Костек, прославившемся вдруг в качестве родины террористки-смертницы Джанет Абдуллаевой, ее родня живет не открывая ворот и по возможности не выходя на улицу. Родня смертницы оказалась вне общества, хотя, казалось бы, в Хасавюртовском районе, где убивают ежедневно, уже едва ли кого-нибудь чем-то удивишь. Но, если не считать Абдуллаеву и ее коллегу Марьям Шарипову, все связанное с их профессией – это даже не просто миф. Это запредельно зловещая, но по-своему упоительная тайна. И уже полнится Махачкала слухами о загадочных – и непременно красивых – женщинах, которые приходят в университет, внимательно всматриваются в глаза студенток — и некоторые из них зачарованно уходят вслед за властительными патронессами. Дальше события развиваются в жанре, в котором сюжет про безжалостную Никиту замешивается на восточной сказке. Девушка превращается в зомби, она уходит из семьи, где-то в таинственном месте, в специальном лесном пансионе, она, с потухшими глазами, крепнет в своей решимости — и вот она, выпускница, идет на свой первый и последний экзамен…
На самом деле все, похоже, куда прозаичнее, хоть и не менее таинственно. Люди, осведомленные о том, что происходит в лесу, охотно и неискренне рассказывают о том, что там происходит и кто там воюет; они легко переходят от политических деклараций к сурам Корана, а от них к бытовым подробностям лесной жизни. Но при упоминании «черных вдов» они умолкают – не с трепетом, а с некоторым на сей раз с вполне искренним недоумением: что, кто-то и в самом деле верит, что это дело поставлено на поток?
Идея НАКа накрыть сразу шестерых смертниц, готовившихся к отправке на свою «передовую», понятна, и желание представить дело именно таким образом простительно. Только зачем смертницам пистолет Макарова? И зачем шестерым смертницам одновременно собираться в одном доме? На семинар? На молитву?
Было бы зачем, если бы и в самом деле работала общепринятая схема с массовой подготовкой смертниц. Если бы все общепринятые представления о том, что является кавказской войной, являлись чуть более адекватными, чем уверенность в военно-образовательной сети имени Хаттаба.
«Черные вдовы» действительно существуют. Но не все пока так серьезно и запущенно в том же Дагестане, чтобы вот так прямо начальницы отделов подготовки смертниц открыто ходили по университетам, будто выбирая себе на работу приличного специалиста.
Конечно, с самовзрывниками работают – просто для того чтобы объяснить, на что нажимать и, возможно, во что верить. Но первое и главное решение для себя эти люди, причем необязательно женщины, принимают сами.
Поэтому их немного. Можно сказать, единицы. Это люди не из университетов, а если и из них, то такие, кто, как лидер дагестанского подполья Вагабов, в нем когда-то учился и даже играл в студенческом театре миниатюр, но теперь это лишь факт его биографии и повод для банального вопроса, что делает светского человека «лесным братом». Уже не так теперь это и важно. Важно то, что взрывать в метро идут люди, прошедшие этот круг до самого конца: они из леса, прожили в нем свою жизнь, и им некуда и незачем возвращаться. И совершенно необязательно это связано с Кораном. Вдовы лишь один из наиболее подходящих вариантов. То, что в дагестанском случае так много женщин, может быть, доказывает то, что именно личная потеря, делающая жизнь бессмысленной, а отнюдь не идея является доминирующим мотивом. Но в том же Дагестане, где даже хиджабы вполне игривы и отнюдь не мешают ходить во фривольные кофейни с подругами в не самых длинных юбках, такое отношение к жизни – форма маргинальности. Потому что пока все, что происходит в дагестанских лесах и чеченских или ингушских горах, – большей частью эпигонство. По разным оценкам, едва ли в подполье наберется хотя бы треть тех, кто и в самом деле воюет за абстрактную идею. Нет той всепоглощающей ненависти и вражды, нет, в конце концов, выбора, который можно было бы счесть сколь-нибудь экзистенциальным, который бы сделал возможной массовую работу со смертниками.
На Северном Кавказе фактор смертников пока неорганичен — он, скорее, даже противоречит стилю войны, в которой так много прагматичного в отношениях противоборствующих сторон. При всем драматизме сюжетов в московском метро, появление в зоне вербовочного внимания смертницы, готовой нажать на кнопку, для подполья лишь удачное стечение обстоятельств.
Куда более удачное, чем стало собрание шестерых женщин с разгрузками в одном доме для НАКа. Может быть, в НАКе и в самом деле могли подумать, что такая удача возможна. Смысл того, что произошло после, возможно в том, что больше так не думают и самые большие романтики антитерроризма. Эпигонская традиция пока не стала частью нормы, которую достаточное количество людей по тем или иным причинам уже искренне будут считать своей. Это может случиться. Но пока в провале, или, если угодно, постановке НАКа есть хорошая сторона: не дай бог дожить до тех времен, когда шесть смертниц под одной крышей окажутся правдой.
