Цивилизация
Говорят, среди продвинутой молодежи смотреть телевизор считается дурным тоном – что называется, полный отстой. Но если все же кто-то из молодых в эти выходные хоть чуть-чуть попереключал каналы, то наверняка убедился: главное событие в жизни страны – Воскресение Христово. Страна встречала Пасху, как раньше встречала Первомай.
Впрочем, молодые едва ли помнят, как это делалось. И уж точно теперь, когда трансляции пасхальных богослужений стали номером «обязательной программы», как постные меню в модных ресторанах, не поверят молодые, что совсем недавно, каких-нибудь 20 лет назад, не было на телевидении запрета строже, чем запрет на показ реальной церковной жизни. Богослужения, священники, народ в храме – только в кино про стародавние времена. А на Центральном телевидении СССР (операторы старшего поколения не дадут соврать) было, скажем, такое железное правило: если на репортажной съемке в кадр попадает церковь — обрезай кресты над куполами (то есть выстраивай картинку таким образом, чтобы маковки оказались за верхней границей кадра).
Почему, отчего? Сегодня уже и в живых едва ли кто-то остался из тех функционеров, которые придумывали и внедряли эти правила. Можно только пытаться придумывать какие-то рациональные объяснения. Ну, к примеру, такое: советский народ хорошо знал, что кресты, как правило, украшали действующие храмы; с церквей же, которые сохранялись только как памятники архитектуры (а внутри мог быть музей, контора или просто склад), кресты были сняты. Возможно, даже действующая церковь на советском экране должна была выглядеть как давно закрытая.
При Горбачеве запрет писать и снимать на темы, связанные с церковной жизнью, был снят одним из первых. Помогло, конечно, тысячелетие крещения Руси, которое праздновалось в 1988 году. Помню как сенсацию первое в истории нашего телевидения интервью с архиереем — митрополитом Питиримом в программе Владимира Молчанова «До и после полуночи», в ней же — репортаж Ирины Зайцевой из женского Пюхтицкого монастыря. Через увлечение модной церковной темой прошли многие телевизионщики, в том числе и автор этих строк.
Тема то и дело поворачивалась какой-нибудь неожиданной, неудобной стороной. В Иерусалиме, куда я в первый раз попал еще в 1989 году, обнаружилось, что добрая половина русских православных церквей и монастырей в Израиле принадлежит белой церкви, как привыкли там в просторечии именовать Русскую зарубежную православную церковь, церковь белой эмиграции. Соответственно, Московскую патриархию называли красной, что уже наводило на некоторые неполиткорректные мысли. При первом же знакомстве со священником белой церкви, настоятелем Гефсиманского монастыря (кто бывал в Иерусалиме, должен помнить красивейшую русскую церковь, возвышающуюся над Гефсиманским садом) архимандритом Алексием услышал жесткое: «С московскими священниками ничего общего иметь не хотим, они впали в грех сергианства и тем самым лишили себя права на исповедничество».
Все мои наивные возражения: мол, ну как же так, все-таки иные времена, гласность, перестройка, начинаем переоценивать свое историческое прошлое — натыкались на глухую стену непонимания: «Вот и отлично, если новый взгляд на прошлое. Пусть тогда осудят декларацию митрополита Сергия».
Тут пора пояснить, о чем речь. В 1927 году, после десяти лет жестоких гонений большевиков на церковь, убийств и казней священников, разрушения храмов, конфискации церковного имущества патриарший местоблюститель митрополит Сергий выступил с заявлением о готовности сотрудничать с советской властью, что называется, на ее условиях. Это заявление и вошло в историю под названием декларации Сергия. В то время как в эмиграции белые священнослужители каждый день возносили молитву за страждущий православный народ русский, изнывающий под игом безбожной власти большевиков, сторонники митрополита Сергия, оставшиеся в России, решили строить отношения с этой властью по принципу «ваши радости – наши радости». Эмиграция встретила сергианство в штыки, да и дома приняли его далеко не все православные священнослужители. Главное, поначалу сергианство не особо-то и помогло. Понадобилось еще 17 лет репрессий и Великая Отечественная война, чтобы государство наконец смилостивилось и разрешило хоть в каком-то объеме возобновить церковную жизнь.
Что касается моего иерусалимского знакомого, белого архимандрита, как оказалось, не все было так просто. На самом деле он состоял-таки в негласных отношениях со своим московским коллегой, главой миссии РПЦ. Например, передоверял его заботам паломников из СССР, приезжавших в Святую землю «диким», неорганизованным способом: московское церковное начальство почему-то строго-настрого запрещало их принимать. Два архимандрита, белый и красный, встречались, и дискуссии вели, и про декларацию Сергия спорили, и друг друга, вероятно, так ни в чем и не убедили. Собственно говоря, этот спор далеко не нов и касается вовсе не только церковной жизни. Спор этот о том, как далеко можно зайти в компромиссах с властью и совестью, о границах возможного, о соблюдении правил игры во имя того, чтобы сохраниться, пережить смутные времена, дожить до лучших.
Что лучше — гореть, как протопоп Аввакум, но от веры своей ни на шаг не отступиться? Или, как митрополит Сергий, пойти на сотрудничество с безбожниками большевиками, но дождаться-таки звездного часа, когда 1944 году его примет сам Сталин и позволит открыть хотя бы часть закрытых храмов, распорядится вернуть из ссылок и тюрем хотя бы часть священников, а самого Сергия разрешит произвести в патриархи?
Отказаться от Нобелевской премии, покаяться, как Пастернак, и все равно оказаться изгоем, сгореть как свеча, не выдержав нападок и унижений? Или, как Солженицын, стоять насмерть, рискуя всем; отправиться в изгнание (правда, вполне комфортабельное), чтобы почти триумфально, пусть и запоздало, вернуться домой в статусе живого классика? Смотреть, как государственное телевидение экранизирует твои произведения, делая вид, что все эти беззакония – в проклятом прошлом, страница истории перевернута и ничего подобного в наше время повториться не может?
Облизать с ног до головы высокопоставленного чиновника, который приехал к тебе на юбилей попозировать перед камерами, показать себя покровителем муз, но который в глубине души тебя ненавидит и презирает, держит за «гнилого интеллигента» — из тех, что раньше перед властью хвостом виляли, лишь бы голову не открутила, и теперь опять ведут себя так же… Пойти служить молебен в колонию, куда посадили Ходорковского, и тем самым освятить беззаконие, творимое властью, или отказаться, назвать МБХ политическим заключенным и лишиться за это сана, как краснокаменский священник отец Сергий?
Уйти или оставаться работать на телевидении, где с каждым днем все длиннее список негласно запрещенных тем и персон нон грата? (И ведь что интересно: свободу мысли и слова там, на телевидении, скорее всего, рано или поздно начнут, засучив рукава, восстанавливать те же самые люди, которые ее с таким же рвением уничтожали. Ведь точно так же когда-то первые прямые трансляции пасхальных богослужений деловито организовывали те же самые теленачальники, которые раньше ревностно следили за тем, чтобы кресты на маковках в кадр не попали.)
Что касается нынешних отцов Русской православной церкви, то как бросить в них камень? Все ж таки их трудами, их терпением, их маневрами и хитроумными играми с власть имущими верующие получили назад свои храмы, церковь обласкана государством, а до политики никому никакого дела нет. Можно задаваться вопросом: как же иерархи РПЦ докатились до того, что депутата Хинштейна наградили церковным орденом? Неужто не понимают цену этому «слуге церкви»? Да нет, понимают, конечно. Но, видно, разнарядка пришла из таких инстанций, с которым за многие десятилетия привыкли не спорить.
Можно, конечно, сетовать, что некрасиво это, когда наши государственные мужи позируют под камеру на патриарших богослужениях со свечками в руках, целуют святейшему ручку и истово осеняют себя крестным знамением. Можно говорить, что вера — вещь интимная, и грешно выставлять свою религиозность напоказ, в целях политического пиара, чтобы верующие избиратели видели по телевизору, какой ты богомольный. Можно говорить, что власть, которая так старается выглядеть набожной и богобоязненной, на самом деле мелочна, мстительна и жестока и ведет себя сплошь да рядом совсем не по-христиански.
Квинтэссенция – в потрясшем всех деле Светланы Бахминой: никакого намека на христианское милосердие. Полтора года мучают молодую женщину, разлучили с маленькими детьми, собираются промучить еще пять с лишним лет, прекрасно понимая, что она ни в чем не виновата, что смысла в этом уже никакого нет, что продажа «Юганскнефтегаза», юридическую оборону которого когда-то возглавляла Бахмина, за что на самом деле и села в тюрьму, давно уже состоялась.
Но нет, власть страшится не Божьей кары, не Всевышнего гнева, а чего-то совершенно другого. Что удивляться – раньше жили мы в стране победившего социализма, а теперь – в стране восторжествовавшего сергианства.
