Как я провел лето

В мое время с такого сочинения начинался учебный год в средних классах школы. По канону последней фразой в нем была анекдотическая:«Усталые, но довольные мы вернулись домой.»
       Теперь уже давно не бывает такого лета, после которого мы бы вернулись домой – в ту же страну, в которой жили весной; мы привыкли не замечать усталости и редко бываем довольными... Дело не только в том, что ощущения взрослых людей сложнее, чем у детей младшего и среднего школьного возраста – еще и страна наша, вся наша жизнь стремительно и болезненно взрослеет.
       Пошли в первый класс те, кто родился в девяносто третьем, в год последнего русского бунта, бессмысленного, как всегда, но, слава Богу, не такого беспощадного, как прежние; пошли в десятый те, кто начинал учиться еще при советской власти... Меньше одного школьного поколения отделяет нас от времен, кажущихся доисторическими. И сочинение впору назвать«Как я провел лета» – с патетическим ударением на последнем слоге.
       Того, что уложилось в три минувших летних месяца, в эпоху спокойствия хватило бы на воспоминания целой жизни. При такой насыщенности событиями коренные перемены воспринимаются размыто, и только задним числом осознаешь, что прежняя реальность ушла в небытие, и уже никогда ни одна ее мелкая деталь не всплывет снова, не повторится, как повторялись такие детали когда-то – каждый сентябрь ты рассказывал, как провел лето.«А еще я с друзьями ходил на речку...»  
       Речка называется Стикс, и многие друзья ее уже переплыли.
       Привычки возникают теперь быстрее, чем появляется то новое, к чему привыкаешь. Мы привыкли к быстрому привыканию.
       Совсем молодые люди – от двадцати пяти – были уже вполне осознающими действительность подростками и формировали свои представления о ней тогда, когда эта действительность не имела ничего общего с нынешней. Во всем мире восьмидесятые-девяностые радикально поменяли повседневное существование – для этого было достаточно прорастания компьютеров и Сети сквозь все поры жизни и полного торжества политической корректности. В России произошло все это плюс такие мелочи, как, например, смена строя и последующий мощный удар не только по современному привычному образу жизни, но и по древним национальным традициям.
       Куда ни глянь – обломки устоев, руины представлений, быстро растущие новостройки мнений и обычаев.
       Жилье, например. Оно было эквивалентом судьбы – десятилетия ожидания, интриги, семейные драмы. Теперь его эквивалент – просто деньги. За квартиру не платишь честью и совестью, профсоюзным подхалимством, искательным заглядыванием в глаза власти. Она стоит ровно столько, сколько стоит, она лишилась сакральности и ничем не отличается от машины, телевизора, джинсов, только дороже... И весь этот ряд был когда-то священен, и колбаса, колбаса, колбаса! Можно тысячу раз говорить себе, что пора бы привыкнуть, но генетика, а не просто память бунтует. И жизнь без дефицита никак не воспринимается, как нормальная. Что же должно делаться в сознании (а еще больше в подсознании) людей, переживших настолько радикальную ломку отношения к вещам и благам? Как мы все еще с ума не сошли...
       А то, что нам больше никто и никогда не сообщает о трудовых победах, не знакомит с хорошими людьми и не показывает красоту родной природы – зато все время рассказывают об убийствах, ворье и землетрясениях! За что нам свобода слова? Сколько можно закалять чахоточного мокрыми простынями и сквозняком...
       Любой предмет, явление, процесс повернулись другой стороной, стали с ног на голову – вернее, наоборот, но мы-то, мы все, помним их постоянно стоящими на голове! Мы так начинали жить, и примерно половина нынешнего населения – все, кроме несовершеннолетних – так прожила большую часть своего срока.
       Можно по-разному называть наше нынешнее состояние – все еще постсоветским или как-нибудь еще – но мне кажется, что наиболее точным будет диагноз«общенациональный невроз в крайне тяжелой форме».
       И никто не бережет больных людей. От нас не скрывают неприятности, что порекомендовал бы любой врач, не дают времени для прогулок по больничному парку и послеобеденного сна. Нам бы тазепамчика, а вместо него – экстренный выпуск новостей.
       Можно только восхищаться народным здоровьем.
       Те, кому повезло раньше нас – заставшие семнадцатый и последующие славные годы – были все же в более простом положении. Буржуи и гнилая интеллигенция ждали ночного визита кожаных курток, и это сильно отвлекало от стресса, вызванного общим жизненным переломом. Кулаки и диверсанты, начиная с пятилетнего возраста, переезжали в тундру и тайгу, мороз и голод не оставляли времени на нервные реакции. Пролетариат рыл котлованы и верил в светлое будущее до тех самых пор, пока не падал вместе с тачкой замертво. Им всем было некогда осмысливать порвавшуюся связь времен – они пытались просто выжить. Исключение составляли некоторые белогвардейцы, но они в своих парижах просто проклинали всю новую жизнь целиком и старались остаться в фантомах старой.
       Теперь большую часть нас не расстреливают, не раскулачивают, не гонят на лесоповал. И у населения, не отвлекаемого от собственной нервной системы, едет крыша.
       Присмотритесь к себе и окружающим.
       Нам всем лечиться надо – обезумевшим от власти и очумевшим от денег; работающим по шестнадцать часов в сутки и безработным; ничего не делающим, чтобы вырваться из нищеты, и новым материалистам, плюющим в собственные души, не говоря уж о чужих...
       Можно, конечно, и не лечиться, надеясь, что организм победит. Вот насморк, как известно, сам проходит за неделю, а при интенсивном лечении – за семь дней. Но, боюсь, у нас не насморк. И если запустим, все перейдет в хроническое.
       ...Вот куда заезжает сочинение«Как я провел лето», если его пишет взрослый человек в Москве, в сентябре 2000 года.