Беспредел смиренности

В последнее время у некоторых горячих голов модно предрекать России очередной бунт или революцию. Мол, терпение народа кончается, и вот-вот он стряхнет с себя коррумпированный режим. Некоторые в декабре предрекали, что режиму остался годик. Другие «надеялись», что летнее повышение тарифов ЖКХ возмутит вернувшихся по осени с грядок обывателей настолько, что они пойдут на баррикады. Третьи, по принципу «чем хуже, тем лучше», вглядываются в биржевые сводки – когда же грянет финансовая буря? Она опрокинет цены на нефть и благополучие режима Великого Урфина Джюса. Не станет денег выполнять сказочные посулы – власть и скукожится. Четвертые, не переставая изумляться, откуда черпают охотнорядцы бредовые идеи для своих репрессивно-мракобесных законов, исходят из здравого смысла, как им кажется, применимого в нашей стране, — мол, нельзя закручивать гайки до бесконечности, так и резьбу сорвать можно. А уж как сорвет резьбу, то такое начнется...

Год прошел, с оппозицией приключилось то, что приключилось (это тема для психиатрического диагноза и анализа спецслужб по итогам удачно проведенной операции), тарифы ЖКХ, цены, штрафы и акцизы безнаказанно повышены, причем это не предел; объявлена отложенная война с курильщиками, цены на еду растут, готовится нечто по пенсиям. Которое в иных странах выводит на улицы миллионы протестующих, но это опять не наш случай.

Власти словно продолжают действовать по заветам русского философа позапрошлого века (современника несравненного реакционера Победоносцева) Константина Леонтьева, как будто они его и впрямь читали. Леонтьев же писал, что русский народ «не надо лишать тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нём смирение и покорность... Он должен быть сызнова и мудро стеснён в своей свободе; удержан свыше на скользком пути эгалитарного своеволия».

Солженицын, цитируя Леонтьева в статье «Россия в обвале», считал, что идеи его воплотили в жизнь уже большевики – их триумф до сих пор отзывается массовым поклонением товарищу Сталину, которые «селективным противоотбором, избирательным уничтожением всего яркого, отметного, что выше уровнем, – …планомерно меняли русский характер, издёргали его, искрутили… Под разлитым по стране парализующим страхом (и отнюдь не только перед арестом, но перед любым действием начальства при всеобщем бесправном ничтожестве, до невозможности уйти от произвола сменою местожительства), при густой пронизанности населения стукаческой сетью – в народ внедрялись, вживались скрытность, недоверчивость – до той степени, что всякое открытое поведение выглядело как провокация… Как сказал Борис Лавренёв (ещё в 20-е годы, после гражданской войны): «Большевики перекипятили русскую кровь на огне. Выло, было – и это ли не изменение, не полный пережог народного характера?!». «…Прозябание народа под Хрущёвым и Брежневым не отмечено гигантскими изломами, которые бы меняли народный характер. Наступила та, пророченная Леонтьевым, дремливая и как будто даже уютная покорность. Соками увядающего русского гиганта усиленно подпитывались окраины, всё созревая к рывку отделения, – а мы уж рады были, что не гонят нас толпами на уничтожение», — писал Александр Исаевич.

Можно привести цитаты из Ивана Ильина – про основное противоречие русского национального характера, которое видел он в том, что тот «колеблется между слабохарактерностью и высшим героизмом». Или Николая Бердяева – про два противоположных начала, легших «в основу русской души: природная, языческая, дионисическая стихия и аскетическое монашеское православие». Или обратиться, подавив отвращение (потому как читать их неприятно, как неприятно слушать высокомерные современные нотации Европы), к откровенным русофобам типа маркиза де Кюстина из века XIX («Россия в 1839 году», книга изобилует рассуждениями о природном раболепии русских) и Генрика Смита из второй половины века ХХ (монография «Русские», то же самое). И ведь ничего из этого не увеличит хоть на сколько шанс разглядеть в нашем вечно туманном будущем контуры собственного и страны бытия.

Что ни цитируй — никак не получится внятного прогноза, если пытаться увязать попытки разглядеть будущее со стереотипным восприятием народа как якобы бесконечно смиренного. Что-то смущает в примитивной простоте постановки вопроса, не укладывается прогноз в привычную схему из учебников про движение народных масс, которое якобы суть основа исторического прогресса.

Не улавливается, пожалуй, главное: способность русского общества жить своей загадочной, параллельной всякой власти и всякому режиму собственной внутренней частной жизнью, где свободу заменяет воля, потребность в упорной трудовой самореализации – созерцание, а законопослушность западного типа – выработанное веками непревзойденное мастерство приспосабливаться к действительности. Каждому на свой манер, притом многими – весьма удачно, избегая притом каким-то чудом шизофренического раздвоения личности.

И получается вместо общественного договора с властью всякий раз лукавое прелюбодеяние.

Апелляции к 17-му году – мол, довели страну и сейчас могут – наивны. Хотя бы по той причине, что средний возраст населения Империи был более чем в два раза ниже нынешнего, близкого к 40 годам. То была молодая страна. К 40 годам дух бунтарства выветривается у многих карбонариев. А демография? Впервые после нашествия монгольских орд Россия испытывает столь мощную атаку с Юга, приезжают люди с иным менталитетом и традициями — не хуже и не лучше, а просто другими. Вопреки расхожим представлениям (они якобы едут зарабатывать, а не оседать), они получают гражданство, и уже скоро влияние иммигрантской культуры будет мощно влиять на характер общественных процессов в стране, на ее политическую культуру. Они все более массово занимают те рабочие места, которые в индустриальную эпоху могли питать массовый протест. А «офисные хомячки», галеристы и веб-дизайнеры революций не делают. Конфликтная территория отношений иммигрантов с аборигенами все больше сползает в плоскость религиозно-культурную, отчего повестка дня начала ХХI века начинает напоминать Средневековье. Страна еще не была в такой ситуации. Куда и как вырулит – неизвестно.

Вряд ли контуры будущего будут рисоваться в ходе бурлящих массовых протестов, да и вообще формализованной партийно-политической деятельности. Как заметил еще Чаадаев, по русским летописям прослеживается «глубокое воздействие власти... и почти никогда не встретишь проявлений общественной воли».

Вторивший ему через век Василий Шульгин лишь констатировал неизменность: «Русские не способны делать дела через самозарождённую организованность. Мы из тех народов, которым нужен непременно вожак. При удачном вожаке русские могут быть очень сильны... Трудно служить России в одиночку, а скопом мы не умеем».

С тех пор ничего не изменилось. Партии как институт умерли, не родившись. Когда же роль политики занимают манипуляции массовым сознанием, когда на помощь охранителям режима приходят новейшие средства контроля за поведением любой заинтересовавшей их «высунувшейся» личности, то напрасно пытаться открывать учебники прошлого, чтобы увидеть в них формы общественных движений будущего. Если вообще таковые возможны как массовое явление в бульоне из конкурирующих друг с другом групп интересов, да просто индивидов, не способных договориться между собой, зато пользующихся все возрастающим числом возможностей для реализации в той или иной форме нашей, по сути, национальной идеи. Великого русского эскапизма, подмеченного еще «пролетарским поэтом» Горьким, скажем, в «Дачниках».

Сегодня власти понимают катаклизмы 1917 и 1991 года как случайности, полагая, что новейшие технологические возможности тоталитарного контроля помогут подобных случайностей избежать в будущем. И если наверху, внутри правящей номенклатуры, никто не дрогнет, не «побежит» и не станет «стрелять в спину», то ситуация может оставаться под контролем еще неопределенно долгое время. Если! Россия всегда «рушилась сверху», как отмечено классиком. А развитие (если вообще можно так выразиться) страны станет результатом противоречивого воздействия по сути всего лишь двух факторов: внешнего влияния (в виде разного рода вызовов, катаклизмов, конкуренции внешних сил в стратегически чувствительных областях, вплоть до какой-нибудь «Крымской войны») и субъективного восприятия этих внешних вызовов узкой группой правящей номенклатуры. Становящейся все уже. Рассуждения о том, насколько эти субъективные восприятия действительности, заложниками которых мы все по сути сегодня являемся, могут быть (и будут ли) адекватными – это уже предмет отдельного психоанализа.