— Артемий Эдуардович, расскажите о подготовке к концерту памяти вашего отца. Почему вы решили организовать это событие? Что вы хотите передать слушателям через этот концерт?
— Этот концерт будет посвящен памяти Эдуарда Николаевича. Естественно, там прозвучат все его самые ударные вещи, известные всем. Но интересен этот концерт еще и тем, что там будут премьеры: старые и новые произведения Эдуарда Николаевича, которые были в кино, и самостоятельные произведения, которые были записаны, но на сцене не игрались. Прозвучит музыка из таких картин, как «Раки», «Тихая застава», финал «Цитадели» Михалкова, который используется в «Утомленных солнцем 2». Очень редко игрался вокализ из картины «Двенадцать», тоже Никиты Сергеевича. И так далее — и так далее. Будет премьера песни «Дружба и тень» из кинокартины «Жалоба» 70-х годов, которая ни разу не исполнялась. Мы с моим другом, певцом Андреем Лефлером, переложили ее для симфонического оркестра, рок-группы и солистов.
— В концерте примет участие ваша дочь Екатерина. Как вы воспринимаете ее вклад в семейное музыкальное наследие? Видите ли вы в ней продолжение традиций или новые направления?
— Катя — профессиональная певица, у нее потрясающий голос, и она очень здорово поет. Очень мало певиц, которые обладают сопрано и колоратурным сопрано, Катя — одна из них. И на сцене красиво смотрится, и знает тематику, и очень чувственно поет.
— Когда речь идет о работе с родственниками, возникают ли какие-то особые творческие или личные сложности? Как вы балансируете профессиональные и семейные отношения?
— В плане профессионализма Катя очень послушная девушка: ей говоришь — она делает, старается и замечательно все исполняет. Я никогда не придираюсь ни к кому по каким-то мелочам. Мы просто берем, садимся, вырабатываем концепции. Дедушка, пока был жив, тоже говорил ей, что и как нужно делать. Сейчас в работе новые вещи, которые он с ней не обговаривал — не успел. А я всю тематику знаю и понимаю, что и как Эдуард Николаевич хотел сказать в той или иной вещи. Катя слушает и замечательно все исполняет. Она сама слышит, когда «ляпает» и исправляет свои ошибки. Она очень самокритична, поэтому работать с ней в этом плане легко. Мы давно сотрудничаем не как отец и дочь, а как продюсер и певица, и у нас ни разу не было конфликтов.
— Эдуард Артемьев был и остается одной из самых ярких фигур в мире российской киномузыки. Как вы воспринимаете его вклад в мировую музыкальную и кинематографическую культуру?
— Естественно, я понимаю, что это громадный вклад. Отец стал классиком советско-российской киномузыки и вообще музыки, ведь в последнее время он уже занимался большими формами. «Реквием», сюита «Щелкунчик», «Сибирский цирюльник», рок-опера «Преступление и наказание»... Из последней он сделал потрясающую аудиовизуальную мистерию — симбиоз классической музыки, оркестра, хора, солистов, рок-группы, электроники. То есть это все фолк, но на народных инструментах. То, как он это сделал, как сформулировал, как подал, — это потрясающе, завораживающе! Я просто пока не вижу других людей, способных в таких глобальных масштабах соединить все жанры в одном месте и использовать эти жанры и в кино, и в больших произведениях. То есть, конечно, есть люди, которые создают потрясающие композиции в классике, в электронике, в рок-музыке… Но такого симбиоза, как делал мой отец, я пока ни у кого не видел.
— Будучи хранителем архива своего отца, вы по сути отвечаете за его культурное наследие. Какие задачи ставите перед собой в этом деле?
— Я считаю, что эта музыка должна звучать. Почему мы сегодня берем в концерт его старые и новые произведения? Потому что все они звучат современно. Они актуальны для сегодняшних дней, поэтому надо, чтобы они звучали. Чтобы народ знал, что, помимо известных вещей из картин Михалкова, Тарковского и Кончаловского, существует еще масса интересных самостоятельных композиций. Этим летом мы делали фестиваль «Сибириада» имени Эдуарда Артемьева и в один из концертов включили эти «старые-новые» произведения отца. Это была суббота, жара 40 градусов, мы были уверены, что все пойдут купаться, а не на концерт… Но получили забитый до отказа зал. Люди стояли, сидели в проходах, а потом не отпускали музыкантов со сцены. Сыграли все — и старое, и новое, и все это очень понравилось и музыкантам, и зрителям.
— Вы упомянули самые знаменитые музыкальные произведения своего отца, созданные для картин великих режиссеров — Тарковского, Михалкова, Кончаловского. Как вы думаете, что объединяло его с этими мастерами кино — и в чем заключалась магия их сотрудничества?
— Ну, во-первых, они все разные. Андрей Тарковский говорил, что музыка ему вообще не нужна, поэтому папа работал с шумами. Помните, как в «Сталкере» из шумов дрезины вырастает ритмическая картинка? Каждый из названных вами режиссеров работал с композитором по-разному. Андрон Кончаловский закончил консерваторию, поэтому с ним было работать сложнее, чем с другими. Он четко знал, какую музыку хочет, и всегда говорил, что конкретно ему нужно — Верди, Пуччини или Бах. И у них с отцом рождался такой тандем: с одной стороны, достаточно тяжелый, с другой, очень интересный. С Никитой Михалковым — совершенно другое. Сначала были встречи, общение, разговоры на разные темы, застолья, а потом постепенно они уходили в музыку, и так рождалось какое-то произведение. Взять, например, тему из «Свой среди чужих, чужой среди своих»: они с Никитой сидели за столом, о чем-то говорили, папа что-то наиграл на трубе, потом забыл, а потом руки сами вспомнили. Так что у каждого режиссера достаточно разный подход и разные правила работы композитора. Причем не только у этих троих, но и у всех других режиссеров.
— Как творческое наследие вашего отца продолжает влиять на ваше собственное музыкальное видение — и как, по-вашему, оно будет воспринято будущими поколениями? Как сегодняшние молодые люди воспринимают творчество вашего отца?
— Вопрос на засыпку. Наверное, не нам судить, посмотрим, как будет. Неизвестно, что будет дальше, но, дай Бог, все будет нормально. Интерес есть. На концерты приходят люди очень разного возраста — есть и 16-летние, и 70-летние. Народ слушает эту музыку, и им интересно то, что происходит на сцене. Знаете, Эдуард Николаевич был категорически против видеоряда, потому что наша музыка — самодостаточна. Она написана не только для кино, но и для самостоятельного звучания в концерте. А если ставить видеоряд, он будет отвлекать слушателей от главного — музыки. Поэтому у нас на экране обычно название музыкального произведения и фотография Эдуарда Николаевича. Люди должны видеть, что происходит на сцене, как работают музыканты, как они подают материал, как реагируют… И это очень интересно, ведь когда музыканты находятся в так называемом «музыкальном кайфе», такая энергетика идет со сцены, что любо-дорого смотреть! Абсолютно ничего не нужно! Ребята играют настолько удивительно, в них столько драйва! И зрителям интересно за ними наблюдать, им нравится то, что происходит на сцене, они смотрят, слушают и погружаются в музыку.
— В одном из интервью вы рассказывали, что в детстве познакомились с такими легендами киноиндустрии, как Фрэнсис Форд Коппола и Микеланджело Антониони. Какие воспоминания о тех временах для вас самые яркие?
— Это были 80-е, мне было 13-14 лет, я был, можно сказать, ребенком. Эти встречи проходили в экспериментальной студии электронной музыки в музее Скрябина. Музей был на первом этаже, а внизу, в подвале, была как раз студия экспериментальной электронной музыки. В ней все и происходило.
— И какие они, эти великие режиссеры?
— Фрэнсис Форд Коппола — веселый, бородатый, выпивающий человек (смеется). А Микеланджело Антониони, когда пришел, был в напряжении. Но потом он опрокинул две стопки водки и стал замечательным совершенно человеком, просто удивительным!
— Прямо-таки удивительным?!
— На самом деле сначала Антониони не понял, куда попал. Вокруг какие-то подозрительные длинноволосые мужики, с бородами и гитарами... А потом он расслабился, раскрепостился, стал самим собой. Оказался интереснейшим собеседником!
— А правда, что вы учились в Америке у Джорджа Лукаса?
— После школы я окончил музыкальное училище при Московской консерватории, потом — Институт иностранных языков имени Мориса Тореза. И уехал в Америку, где поступил на курс Джорджа Лукаса. Вообще, в Америку меня выслали. Это был 1989 год, я сделал первую в Советском Союзе картину про каратэ — боевик «Фанат», который прогремел по полной программе. У меня пошли заказы, но тут мне сказали: «Знаешь, через неделю ты улетаешь».
— Учиться к Джорджу Лукасу?
— Нет, Лукас был потом. Меня отправили в Америку, чтобы я там пожил, повысил квалификацию и тому подобное. Но в 1992 году я вернулся. Страсть по русским березкам победила (смеется).
— А в какой момент вы познакомились с Лукасом?
— Это замечательная история. Первый день, собирается курс, мастер, все представляются, знакомятся. И каждый рассказывает, почему и зачем он пришел. Подходит моя очередь, Лукас спрашивает: «Ну а ты зачем приперся, Бог знает откуда?». Я отвечаю: «Если честно, мне ваше кино не нравится. Категорически». Он так опешил, говорит: «Человек, который мне такое говорит, это серьезно, это честно. А почему?» Я отвечаю: «Тематика не нравится. «Звездные войны» — я вообще не понимаю, зачем сняты были. Единственное, что мне нравится и чему я хочу вас научиться, — это монтажу». Он говорит: «Да, интересно. Не боишься, что я тебя выкину?». Я не растерялся и ответил: «Я вам деньги заплатил, вы же меня приняли и обратно деньги не вернете? Значит, я буду у вас учиться». И мы с ним потом очень хорошо сдружились. В конце, когда все закончилось, мы выпивали с ним вдвоем на пляже в Калифорнии. Сидели, говорили обо всем. Как-то очень тепло все это было.
— И какой он в жизни?
— Очень интересный человек. Он все время приходил в разных ипостасях. Когда что-то «не ловилось», он такой сумрачный был… А когда все было хорошо, с ним было весело. Хороший человек. Говорил хорошо, рассказывал интересно, показывал, учил здорово. Я многому научился у Джорджа Лукаса.
— Отношение к его фильмам у вас изменилось?
— Нет, абсолютно (смеется).
— Все так же не нравятся «Звездные войны»?
— Я их просто не понимаю. Не близка мне вся эта тематика. Я обожаю европейское кино. Мне нравится Антониони, Бертолуччи, Шлёндорф, Висконти. Это мне гораздо ближе, чем американское кино. Хотя Оливера Стоуна я могу посмотреть.
— А Френсиса Форда Копполу?
— Тоже нет. Кроме «Апокалипсиса сегодня» больше ничего смотреть не могу.
— Вы написали музыку для множества фильмов. Что, по-вашему, главное в создании музыкального сопровождения для кино? И как вы адаптируете свою музыку под стиль и язык каждого конкретного режиссера?
— Каждый режиссер приходит со своими целями и задачами. И потом, любой композитор пишет под хронометраж картины: в этом эпизоде 20 секунд, в этом — три секунды, в этом — минута. И так далее. Дальше ты либо делаешь тему на один фильм, которая начинает варьироваться в разных ипостасях, либо делаешь саунд-дизайн, как сейчас модно говорить. То есть, помимо саундтрека, пишешь еще и музыкальное оформление всей картины — это звуки, шумы, темы, проигрыш на каком-то инструменте, реверберация. Дальше с режиссером садишься и предлагаешь ему, как все это можно использовать, вырабатываешь с ним стиль звучания всего фильма. И потом отталкиваешься уже от этого стиля — где-то тему прописываешь, где-то что-то классическое вставляешь, где-то рок, где-то электронику… Ну и на базе всего этого дальше выставляешь картинку, которая звучит уже полностью, весь фильм уже озвучен.
— Какие из своих киноработ вы считаете наиболее значимыми для себя лично — и почему? Были ли проекты, которые для вас оказались особенно сложными или, наоборот, вдохновляющими?
— Сложный вопрос. Мне было интересно работать со всеми режиссерами — с Исааком Фридбергом, с Тиграном Кеосаяном, с Ваней Охлобыстиным... Каждый ставил интересные задачи. Все работы были достаточно разными, поэтому мне сложно ответить на этот вопрос.
— В конце 90-х вы активно участвовали в крупнейших международных фестивалях электроакустической музыки, а ваши альбомы входили в западные топы и получали высокие оценки критиков. Было ли для вас важно именно международное признание?
— Когда я пришел в электронику, в России она была в зачаточном состоянии, а на Западе все было уже раскручено. Поэтому в России я занимался киномузыкой, а электронику отправлял туда. Народ заинтересовался, слушатели и критики хорошо меня приняли. Были рецензии в хороших журналах — Melody Maker, Wire, Sequence и так далее. И в какой-то момент пришло признание. Но сказать, что я стремился к международному признанию, не могу.
— Сейчас, занимаясь популяризацией архива вашего отца, вы погружены в его работы для кино. В чем, по-вашему, заключается принципиальное отличие вашей музыки для кино от музыки вашего отца? Видите ли вы точки соприкосновения в ваших творческих подходах?
— Дело в том, что у нас несколько разный язык. И это абсолютно нормально, потому что он писал так, а я пишу иначе. У него больше симбиоз жанров, так называемая мистерия — это классический состав большого симфонического оркестра, плюс рок-группа, плюс хор, плюс солисты, плюс иногда фолк-группа. У меня нет этого смешения — я занимаюсь только электроникой, но с симфоническим оркестром. Сейчас я занимаюсь партитурами, то есть все это читаю, смотрю и по партитурам понимаю, как интересно он делал музыку.
— Подходы к творчеству у вас с отцом разные, но есть что-то, что вы как композитор переняли от своего отца?
— Знаете, как обычно наши поп-исполнители делают? Они насвистывают тему, а потом отдают ее аранжировщику, который доводит произведение до ума. Отец делал все сам от начала до конца. И я учусь у него этому искусству: смотрю, каким образом он это делал, как звучат партитуры, как звучат оркестры, как темы перебиваются из одной в другую.
— Учитесь до сих пор?
— Учиться никогда не поздно. Чувствую себя октябренком за партой, который сидит и открывает что-то новое. Вот прохожу партитуры. Партитура — как книга. Вы погружаетесь в чтение, книга вас захватывает, там же тоже свои комедии и трагедии, только в нотах. Очень интересно наблюдать, как оно переходит из одного в другое. Поэтому, естественно, я учусь.