Весной «Теснота» попала в параллельный конкурс Каннского кинофестиваля «Особый взгляд», где получила приз ФИПРЕССИ, а уже летом российская премьера с успехом прошла на фестивале «Кинотавр». Еще недавно сложно было представить, что история еврейской девушки, пытающейся вызволить похищенного кабардинцами брата в Нальчике 90-х, станет столь ярким кинособытием.
Автор фильма — 26-летний кабардинец Кантемир Балагов, ученик мастерской Александра Сокурова, открытой им шесть лет назад в Кабардино-Балкарском университете, — уже стал героем прессы и объявлен одной из главных надежд российского кино. Перед выходом фильма в прокат «Газета.Ru» встретилась с режиссером.
Кабардинцев никто не знает
— «Теснота» начинается с представляющего вас титра от первого лица. Почему он был необходим? «Теснота» же не совсем документальная история, а титр заявляет ее именно так.
— Смысл был не совсем такой. Документален в моем фильме только факт похищения — и некоторые семейные коллизии. В целом же это, конечно, авторский вымысел. Титр был нужен для контекста. Чтобы зритель понял, откуда вообще на экране взялись Нальчик, кабардинцы — чтобы дать понять, что это среда, в которой я родился.
В России не всем понятно, кто такие кабардинцы.
С другой стороны, мне было важно дать понять, что я буду максимально откровенен и готов к диалогу со зрителем.
— А когда и как у вас вообще возник этот сюжет?
— Отец рассказал мне эту историю году в 2014-м, мне она показалась очень кинематографичной. Я стал расспрашивать представителей еврейской диаспоры, много ли было подобных похищений, были ли летальные исходы.
Смертей, кстати, не было: по сути, это была форма бизнеса, людей всегда выкупали — по крайней мере, у нас, в Нальчике.
В итоге я пришел к моему соавтору Антону Ярушу, и мы стали прорабатывать сценарий.
— Насколько сюжет с похищением еврейского юноши специфичен? Такая история могла произойти, допустим, с балкарцем?
— Да, конечно. Воровали и кабардинцев, и балкарцев, но это происходило уже в тот период, когда евреев в Нальчике практически не осталось.
— А сейчас какая ситуация? Евреев совсем не осталось?
— Ну, остались, конечно. Есть синагога, есть небольшая диаспора, но она намного меньше, чем в девяностых. Недавно я был на фестивале в Мюнхене и с удивлением обнаружил, что там очень много уроженцев Нальчика — и кабардинцев, и евреев. Там всем было несладко. Да и сейчас люди уезжают.
— Вы же тоже уехали?
— Я живу в Петербурге. В Нальчике невозможно заниматься кинематографом, там нет людей, которые в этом заинтересованы. Если ты хочешь чем-то заниматься, надо уезжать.
О мастерской Сокурова
— Мастерская Сокурова, которую вы окончили, в результате так и не дала никакого толчка для развития кино в КБР?
— Нет. Были какие-то обещания, но дальше дело не пошло.
— А как это вообще происходило? Было вообще у людей ощущение большого события от приезда Сокурова?
— В республике никто не понимает, кто такой Сокуров и как нам повезло, что такой мастер приехал сюда, чтобы заниматься нашим образованием.
Конечно, есть люди, которые знают, кто такой Александр Николаевич, и они возмущены тем, что никаких движений в сторону развития кино у нас так и не происходит… Понятно, что создание киностудии — это большие деньги, но мне кажется, что если захотеть, то все можно сделать. Было бы желание.
— В одном из интервью вы говорили, что «Теснота» — это российский фильм. Что вы вкладываете в это слово?
— Многие считают, что я снял так называемое региональное кино, а я полагаю, что оно российское — я вырос в этой стране, в ее культуре. Ко многим частям России люди относятся как к каким-то далеким провинциям, жизнь которых их не касается. Поэтому и нет поддержки, среди прочего. Насколько я знаю, Сокуров тоже очень расстроен из-за того, что эту ситуацию не удалось изменить, и больше мастерских открывать нигде не планирует.
— Послушайте, но из Москвы как раз его мастерская воспринималась как большое событие. Почему он не собирается продолжать?
— Он очень надеялся, что мастерская будет существовать и после выпуска. Надеялся, что возникнет творческое объединение, которое будет формировать культуру настоящего времени в этих регионах — Нальчике, Дагестане, Чечне. Но в любом творческом коллективе есть какой-то дух соперничества — не знаю, здоровый или нет. Во время учебы мы, конечно, друг другу помогали, но теперь все немного разбрелись в разные стороны.
— Расскажите про ваших однокурсников. Вы говорили, что пытались снимать собственный веб-сериал, но не знали, кто такой Сокуров, когда шли в мастерскую, а с ними как было?
— Насколько я знаю, они тоже не знали, к кому идут учиться. Некоторые думали, что режиссура — это просто хороший вариант высшего образования. Конечно, в процессе обучения они поняли, куда и к кому они попали. Абитуриенты и выпускники — это два принципиально разных типа людей.
— Можете описать это различие?
— Они, конечно, повзрослели. Это связано не с возрастом, а с программой, которая включала литературу, психологию, драматургию. Люди, с которыми нам посчастливилось общаться на протяжении этих лет, совершенно меняют жизнь и сознание.
— С которым жить в Нальчике уже невозможно.
— (Смеется.) Да я и со старым не очень мог. На самом деле я уже собирался уезжать, но остался из-за учебы. В Нальчике ничего не делается для молодежи. На Кавказе ведь есть повышенное уважение к старшим — и отчасти это правильно. Но с другой стороны,
к молодежи вообще никто не прислушивается. Это вызывает стагнацию.
Старшее поколение живет прошлым, обращено взглядом туда и никак не может и не пытается даже понять настоящее. Наверное, это может измениться только со сменой поколений.
Теснота и традиции
— Я был в Кабардино-Балкарии восемь лет назад и впервые столкнулся с ситуацией кавказских республик, созданных Сталиным, в которых у народов были исторические трения.
— Отношения между кабардинцами и балкарцами, конечно, уже не такие натянутые, но сложности все равно есть. Недавно ученик Сокурова Владимир Битоков снимал в Приэльбрусье свой фильм «Глубокие реки» — на кабардинском языке. Там преимущественно живут балкарцы, которые были возмущены: мол, где кабардинский язык, а где Приэльбрусье. В основном эти конфликты провоцируют, опять же, представители старшего поколения и молодые, которые воспитаны слишком традиционно. Вообще, у нас по человеку всегда видно, если в семье сильны традиции. Традиции безумно важны, но всему должна быть своя мера.
— Вы видите какой-то выход из этой ситуации?
— Его очень хочется найти, но пока я его не вижу. Молодежь на Кавказе всегда воспитывается очень воинственно. Есть уверенность в том, что мужчина должен обязательно быть воспитан в спартанских условиях — с детства, грубо говоря, идти на борьбу и т.д. Такое воспитание чревато ожесточением сердца и души, от которого идут многие проблемы.
Люди боятся и стесняются проявить свои светлые чувства. Надо, чтобы люди перестали этого бояться, тогда, может быть, что-то изменится.
Пока там все очень замкнуто.
— Об этом же как раз ваш фильм — начиная с названия. Но помимо сюжета и обстоятельств у вас там поразительно организовано пространство. Герои постоянно протискиваются, пробираются через препятствия. Как вы это придумали и реализовали чисто технически?
— Во время учебы я был очень озабочен формой, она была для меня важнее содержания. В какой-то момент Александр Николаевич поставил меня на место, сказав, что
время формы давно прошло — ничего нового не придумать. Форма всегда должна зависеть от содержания, а не наоборот.
Когда мы писали сценарий, слова «теснота», конечно, не было, его предложил мой соавтор. Когда история до конца сложилась, я понял, что это слово очень подходит. Для меня это фильм о том, что бывает, когда внутреннее пространство заполнено только собой, а для другого человека там места нет. В первую очередь это про внутреннюю тесноту. Когда я начал готовиться к съемкам, быстро понял, что фильм будет в формате 4:3, а в кадре должно быть ощущение нехватки пространства. Второй или третий слой фильма — это теснота территориальная — много национальностей на одной местности, я понимал, что героям должно быть физически тесно, и этот дискомфорт должен передаваться зрителям.
— Есть ощущение, как будто это сделано по очень подробной раскадровке.
— На самом деле я не умею рисовать раскадровки. Когда я писал режиссерский сценарий, то в общих чертах набрасывал действие и мизансцены. А дальше мы поехали искать локации и, когда нашли, сняли pre-shoot — то есть полностью фильм со статистами. От начала до конца. Исходя из этого я вносил правки в режиссерский сценарий. Это очень помогло. Одно дело — раскадровки, а другое — когда ты имеешь дело с реальной локацией, под которую надо подстроиться. Съемочной группе тоже было удобно — никто не метался по площадке, пытаясь понять, что делать (улыбается). Кроме того, у нас было всего 24 съемочных дня, надо было работать дико быстро.
— У вас там еще потрясающая эротическая сцена — с какого дубля вы ее сняли?
— Про эту сцену я сразу понимал, что она должна быть снята на общем плане одним дублем. Сокуров говорил нам, что трагедия всегда статична — тогда она производит должный эффект. Актеры очень переживали, даже выпили для храбрости. В итоге мы сняли сцену с одного дубля, но они попросили у меня сначала посмотреть, что получилось, а потом переснять. Второй дубль был настолько неудачным, что я вообще запретил актерам смотреть отснятый материал (смеется).
— Александр Николаевич как-то помог, чтобы фильм состоялся?
— Я сначала поехал в Москву, но не нашел поддержки — продюсеры не видели коммерческого потенциала. К Александру Николаевичу я сразу не обратился, потому что он в тот момент еще работал над «Софичкой» (фильм выпускницы мастерской Сокурова Киры Коваленко. — «Газета.Ru»). В начале 2016 года он согласился мне помочь, но мы, кажется, пропустили питчинг Минкульта, пришлось искать деньги своими силами. Помогла копродукция с «Ленфильмом».
Кавказские девяностые
— «Теснота» при этом очень точно попадает в тренд на осмысление девяностых. Что для вас значит это время?
— В первую очередь, конечно, мое детство — время, когда я был особенно счастлив. Я ловлю себя на том, что постоянно возвращаюсь в те годы. У Хамдамова в «Мешке без дна» я услышал, что
детство — это время бессмертия, очень точно.
У каждого человека есть отрезок жизни, в который он возвращается на протяжении жизни. Люди тогда, кажется, были другими. Те, кого я любил, сегодня стареют, слабеют, за этим тяжело наблюдать. В 90-е, в общем, все было вроде бы порадостнее, хотя я понимаю, что это особенности детского восприятия. Время для страны было непростое.
— Весь тот кошмар, о котором рассказывается в вашем фильме, как-то ощущался?
— Мне было семь лет, и я помню, как по Первому каналу показывали репортажи из Чечни. Потом я увидел фильм «Чистилище». Я помню эти настроения, помню, как было страшно, что все это перекинется к нам — особенно во время выпусков новостей. Плюс был весь этот «снафф» — то есть сцены казней — мы смотрели их подростками.
— Сцена, в которой герои смотрят кассету со сценой казни, вызвала больше всего обсуждений — и это понятно. Я слышал, в частности, мнение, что включать эту запись в фильм было нельзя, потому что ее могут увидеть родственники погибших.
— Мне кажется, если бы я воспевал то, что делали преступники, это было бы справедливо, но это нисколько не так. Просто все эти темы чудовищно плохо отрефлексированы в кино.
Вообще, Северный Кавказ в российском кино отрефлексирован плохо.
Об этом, по-моему, обязательно надо говорить, пытаться понять, что произошло и может ли это повториться. Я ни в коем случае не хотел обидеть родственников погибших солдат… Понимаете, я это монтировал, мне надо было смотреть эту пленку не раз и не два. Это было очень тяжело, и мне до сих пор тяжело на это смотреть. Более того, я понимал, что это спорный момент, который, среди прочего, отвлечет внимание от фильма. Но он был необходим для того, чтобы зрители понимали, где живут мои герои.
Маленькие трагедии
— До учебы у Сокурова вашим любимым режиссером был Тарантино, а теперь вы сняли фактически трагедию. Как произошел этот переход?
— Несмотря на любовь к Тарантино, я всегда смотрел и любил фильмы, связанные с человеческой трагедией, — раннего Иньярриту, например. Обучение в мастерской просто обострило это чувство. Мне кажется, что самые страшные вещи происходят внутри тебя, и ужас еще и в том, насколько эти события незначительны в масштабах мира. Пока мне это очень близко — проблемы маленьких людей (улыбается). И еще центральной фигурой пока хочется видеть женщину.
— Ну, они действительно часто интереснее мужчин — особенно сейчас.
— Да, мне тоже так кажется. И потом, когда женщина начинает действовать, совершать поступки, это всегда неожиданно, непредсказуемо. За этим очень интересно наблюдать. С другой стороны, справедливости ради, Сокуров говорил, что мужской характер раскрыть труднее, чем женский, так что, возможно, я просто иду по легкому пути.
— Ваш второй фильм тоже будет про женщину — возвращающуюся с Великой Отечественной войны. В каком состоянии этот проект сейчас?
— Мы закончили заявку и приступаем к сценарию. Всегда очень сложно выстроить структуру. Я считаю, что фильм должен медленно набирать обороты в первой половине и со всей силы обрушиваться на зрителя во второй. Выстраивание драматургии всегда занимает очень много времени.
— В этой истории будет что-то про Кавказ?
— Нет, наоборот, я хочу сейчас отойти от этой темы — не хочется быть режиссером, снимающим только про Кавказ.
— После Канн будете работать с зарубежными продюсерами?
— Да, мы говорили на фестивале, я в общих чертах пересказал сюжет — может быть, не придется надеяться на государственные деньги, у меня все-таки не совсем патриотическая кино вроде того, которое сейчас снимают. Это частная история, частная трагедия.
— Есть желание теперь сделать большой, масштабный фильм? Хочется поработать с большим бюджетом?
— Я всегда иду от истории. Мне недавно прислали голливудский сценарий — без всяких обещаний, просто почитать. Это такая история в духе «Рестлера» Аронофски, я понимал, что тут можно сделать большой голливудский фильм, но отказался: не мой сюжет, не трогает.
А если не трогает, это всегда видно на экране.
— Ну и последний вопрос. Это интервью — одно из, кажется, нескольких десятков, которые вы дали всего-то за пару месяцев. Есть ощущение, что ваша жизнь изменилась кардинально и неотвратимо? Чувствуете себя звездой?
— Да нет, я не чувствую себя знаменитостью. Я понимаю, что все это не постоянная величина — фильм пройдет в прокате, и только время покажет, нужен ли он людям и есть ли в нем какая-то художественная ценность. С другой стороны,
я понимаю, что без Александра Николаевича Сокурова «Теснота», возможно, вообще не попала бы в Канны.
Дело не в протекции, а в том, что он просто обратил внимание на фильм, который могли не заметить. Я очень многим ему в этом смысле обязан. И вообще, такой мастер — это настоящая стена, защита. С другой стороны, тот поворот, о котором вы говорите, я ощутил, когда картину взяли в «Особый взгляд». Тут я понял, что выбранный мной путь оказался правильным. Как сказал на днях мой брат, если у человека есть цель, он ее обязательно добьется. Мне кажется, это правда.