Интересно, что на большой сцене Владимира Сорокина поставил именно Марк Захаров — казалось бы, на антиутопиях и постмодернистской сатире писателя выросли и сформировались другие, более поздние поколения. Интересно, что поставил именно сейчас — в принципе, Сорокина ставили: в Театре на Юго-Западе, в «Практике». Но ставили мало и давно — во времена, когда мат еще не запрещали законодательно, а надрывные разговоры про духовность казались еще дурным тоном. В Театре на Юго-Западе шли «Dostoyevsky Trip» и «Щи», Андрей Могучий в «Приюте комедианта» ставил «Не Гамлет» по пьесе «Дисморфомании», в Национальном театре Варшавы Константин Богомолов делал «Лед» (а сейчас снимает фильм по рассказу «Настя»).
И все же сегодня, в 2016 году, сама фамилия Владимира Сорокина на афише буржуазного «Ленкома», куда богатая публика приходит смотреть на звезд, кажется вызовом и пощечиной общественному вкусу.
Собственно, показательна и реакция премьерной публики — «День опричника», как любой, в общем-то, современный материал, не объединяет, а, наоборот, становится объектом полемики. На «Дне опричника» большая часть зала сидит тихо, напряженно, многие — с растерянными лицами: слишком уж непривычен и сам материал, и язык; слишком не вяжутся все эти публицистические игры с низовой культурой с репертуаром «Ленкома» последних лет (если не брать во внимание спектакли Богомолова, которые все же были каким-то отдельным театром на этой площадке).
В очевидном конфликте с настороженным большинством — группки просвещенных, рассеянных по залу: то там, то здесь раздается оглушительный, но, в общем, довольно одинокий, понимающий и сочувственный смех.
Ленкомовский Сорокин, несмотря на серьезные пертурбации, произошедшие с оригинальным текстом, при всех своих зрительских качествах — динамичном ритме, ярком, почти шутовском иногда существовании актеров, обилии юмора, порой грубоватого, — создает в зале поле для дискуссии.
«День опричника» в «Ленкоме» — это не инсценировка. Это самостоятельная пьеса, написанная в театре, в основе которой — избранные места из двух повестей Сорокина.
Помимо «Дня опричника» здесь опознаются тексты из «Теллурии»: молитва государева топ-менеджера, в которой все «измы», все возвышенное и низкое, сиюминутное, слились в густой ералаш, предваряет и первый, и второй акт спектакля.
Алексей Агапов в расшитом облачении церковного иерарха начинает с пафосом и благостью, чтобы к финалу в отчаянии сбросить с себя головной убор и прыгнуть в бездну; во втором акте его тон — тон полусумасшедшего диктатора, глаза блуждают по залу, а в речи латынь мешается с немецким.
Повесть Сорокина — трезвая футурология, подробное описание российского государственного устройства в ближайшем будущем, антиутопия, которая к 2016 году в каких-то своих важных деталях оказалась пророческой.
Недаром еще недавно в интернете встречались шутливые просьбы к Сорокину больше ничего не писать, так как едкие его сатиры оборачиваются реальностью, в которой приходится жить.
Даже радиопередача «Русский мат в изгнании», которую опричник Комяга слушает на вражеской, эмигрантской волне, отозвалась в соответствующих недавно принятых законах. Повесть Сорокина описывает будничность, описывает нравы новой элиты, новую иерархию и идеологию, слепленную из огосударствленной веры, из кастрированной истории, имперских комплексов и ненависти к чужому. Описывает реальность, в которой дремучее Средневековье подружилось с новыми технологиями, а патриотизм — с круговой порукой и экономикой, выстроенной «по понятиям» из 90-х.
В мире Сорокина все одним цветом, и каждый персонаж встроен в систему. В спектакле Захарова не будничность, но приключение, и здесь, как в традиционной пьесе, конфликт очевиден и добро в открытую противостоит злу.
Герой Виктора Ракова опричник Комяга отказывается от почетной привилегии первым насиловать вдову обезглавленного сотника, попавшего в опалу. Та, в свою очередь, бравируя дерзостью, просит заступничества, просит вернуть ребенка, которого государев целовальник манерный Аверьян забрал, как полагается, в приют. Пережив ряд передряг, встретившись с государем, царицей, слетав к ясновидящей Прасковье Мамонтовне, Комяга и его верный адъютант Федька оказываются в опале. В финале вдова сотника Куницына, как Мадонна из 2137 года, прижимает к себе кулек с младенцем и молится, опустившись на колени. Все трое бегут они по скользящей дорожке в надежде вырваться из системы, добраться на белом коне до океана.
А за их спинами, прижавшись к кулисам, помахивают копьями и деревянными молотами опричники и сжимают в руках микрофоны журналисты в серых пиджачках и рыжих, хипстерских, брюках.
Расстановка сил в спектакле подчеркнута и манерой существования актеров — пожалуй, только Раков и Антон Шагин, играющий Федьку, лишены здесь очевидно комических черт: Комяга — обобщенный образ человека, не порабощенного драконом (именно фильм Захарова «Убить дракона» по притче Шварца вспоминается, когда смотришь этот спектакль), даже сквозь его конформизм, сквозь его недалекость пробиваются естественные движения души. Все остальные — именно персонажи, маски, вылепленные с разной степени подробности и оригинальности.
Государь Платон Николаевич в исполнении Дмитрия Певцова — целая серия разных личин: от картавой пародии на киношного царя, встающего на цыпочки, дабы продемонстрировать военную выправку, до отечественного хама, рявкающего на подчиненных.
Ясновидящая Прасковья (Татьяна Кравченко) на троне из неотесанных бревен словно персонаж из сказки «Про Федота-стрельца» Филатова, былинная ведьма советского похмельного розлива. Кричит на китайских щебечущих прислужниц, «зассых поднебесных», ругается смачно и заковыристо, да и вообще говорит репризами. Впрочем, и вся ее роль, выстроенная грубо, репризно, как будто отдельный, вставной номер спектакля. Самым интересным получился Урусов, попавший в опалу зять государя, уличенный в извращенных пристрастиях, — Александр Сирин играет его подробно, со множеством характеристик: осторожно пристраивается к покровителю; как нашкодивший школьник, теребит модные брючки, говорит аккуратно, по-змеиному, шажки тоже делает опрятные, мелкие, и весь он какой-то скользкий, текучий — бог мимикрии.
Спектакль Марка Захарова меняет не только сюжет, но и язык Сорокина: в повести «День опричника» мата совсем немного (так как запрещен законом государевым), зато он яркий, емкий, сухой.
Персонажи спектакля разговаривают по-другому — на полуцензурном сленге, с множеством производных от известных корней, с какими-то эвфемизмами, звучащими как-то мусорно, как-то гораздо противнее, чем мат как таковой.
Впрочем, в этом насилии над сорокинским языком тоже можно увидеть смысл: это про то, как забота о чистоте и благонравии вкупе с идеологической узостью и цинизмом делает из живого неживое, заменяя природное слово натужно сочиненной конструкцией.