Самое удивительное, что я совершенно не могу вспомнить, как узнала про взрыв реактора в Чернобыле. Официально ТАСС сообщил об аварии вечером 28 апреля. Очень скупо: «Произошел несчастный случай. Один из реакторов получил повреждение». Первый репортаж о катастрофе появился уже после майских праздников. Казалось бы, такая огромная трагедия должна была запомниться как одно из сильнейших переживаний, но нет. Помню, как пошли разговоры о том, что теперь опасно загорать, собирать грибы, и еще — что люди, выходившие на первомайскую демонстрацию в Киеве, подверглись опасности, да и в Москве этого делать не стоило. И что теперь надо пить красное вино, но идет антиалкогольная кампания, да и красное вино было редкостью, так что пьем водку — для здоровья. Да, про радиоактивные дожди тоже шла речь — и обсуждали направление ветра.
Дело, наверное, в том, что событие это не перевернуло наш мир, мир тех, кто жил в одной стране с Чернобыльской АЭС, но далеко от нее. Советские люди вообще были привычные — кто-то выуживал информацию из официальных сообщений, кто-то — из радиостанций «Голос Америки» (организация включена Минюстом в список иноагентов) и «Свобода», а большинство — выживали. А выживание делает очень узким взгляд на мир — не дальше носа.
Потом уже, когда информация о ликвидации аварии стала просачиваться по ручейкам личных свидетельств, пошли какие-то рассказы, но уже о прошедшем. А весной 1986 года мы просто занимались своими делами. Конечно, речь идет о тех, кого это не коснулось лично.
Данила Козловский снял фильм о тех, кого коснулось, но его история Чернобыля не «основана на реальных происшествиях», а «вдохновлена» ими. На первый взгляд, это героическая поэма о ликвидаторе, спасшем мир. Герой Козловского пожарный Алексей написан сценаристами сложной личностью. С одной стороны — рубаха-парень, хороший товарищ, друг своих друзей, крепкий профессионал, с другой — безответственный бабник и гуляка, любящий пустить пыль в глаза, выдать за свою чужую машину, легкомысленно надавать обещаний и смыться. Когда случается авария, он то бросается на помощь товарищам, то трусливо бежит, спасая себя. Возникает подозрение, что сценарий написан недостаточно умело: действия повторяются, ликвидатор Алексей то возвращается к реактору, к сыну, к товарищам, то бросает их, как будто пленку пустили обратным ходом. Повторяются даже отдельные сцены — отношения со своей бывшей девушкой (Оксана Акиньшина) Алексей начинает, остановив автобус, но и на станцию он возвращается, покидая эвакуационный автобус, в котором отправился было в Киев вместе с ней и сыном.
Однако постепенно, по ходу этих метаний и возращений начинает складываться другой сюжет. Не про подвиг и не про мужество. И не про любовь. Один из персонажей произносит что-то вроде:
нельзя сражаться с системой, система как радиация, она проникает всюду и откладывается в каждом, на всех уровнях. Вот про это странное действие «системы» советской империи кино, мне кажется, и снято.
С самого начала — со сцены в парикмахерской, взятой будто бы из ностальгического проекта «Назад в СССР», — возникает странное чувство, что ничего хорошего в этой реальности, снятой летучей камерой оператора Ксении Середы, произойти не может. Не бывает тут ничего настоящего — честного, искреннего, устойчивого, один только морок. Трагическое выражение лица героини Акиньшиной, парикмахерши Ольги, уже демонстрирует, как мало надежды у нее на этого прекрасного, лучезарного красавца, с которым приятно съесть мороженое и покататься на чертовом колесе, но невозможно ни о чем договориться. Да и у него — поперхнувшегося тортом при взгляде на внезапно обретенного сына — тоже делается такое выражение, что сразу понятно: исправить тут ничего нельзя. Хорошего финала быть не может, разве что в мечтах или снах мерещится счастливое соединение семьи, море, солнце, счастье. Наяву это нереально, в яви заложена инерция распада. Эта почва не плодит нормальной жизни. Только катастрофы. Когда мальчик, которому наконец отец подарил кинокамеру, наводит ее на взорвавшийся реактор, мы уже знаем, что пока ребенок снимает, излучение незаметно проникает в него. И в пожарных, которые доблестно сражаются с огнем у взрывающегося здания, заливают его водой, еще не зная, что каждая минута их пребывания в этом месте смертельна.
В фильме Козловского никакого реального советского социума, в сущности, и не показано: почти нет представителей руководства (кроме ответственного — и крайне несимпатичного — лица из органов), только низовой уровень: врачи, милиция, военные, винтики системы, которые заставляют ее крутиться. Никто из них не готов отвечать за происходящее, за взрыв, за жизнь сына, за свои обещания.
Когда взрывается реактор, летят осколки, бьются о землю опаленные птицы, наступает расплата, жизнь рушится до основания. Те, кто попал в эпицентр, сразу лишаются близких, дома, уклада, любимых вещей, домашних животных. Те, кто дальше, — постепенно понимают невозможность восстановления нормы: любви, семьи, личной жизни. Невозможна обыденность после Чернобыля. Но в момент тотального обнуления иногда восстанавливается нормальная реакция. Алексей бросается вслед отказавшемуся от спасения товарищу, чтобы бесполезно, если исходить из здравого расчета, самому упасть на дно в подвалах реактора. А Ольга картинно снимает защитное облачение, чтобы голыми руками обнять изувеченного болезнью любимого.
Жертвоприношение не спасет мир, но оно даст ему смысл.
Легкомысленные дети советской утопии, так и не повзрослевшие, оставшиеся инфантильными и безответственными, мы надеялись на чудо, на свою натуру, компромиссную и гибкую, на помощь извне, на «само собой пройдет». Не удалось. Расплата, как радиация, настигает нас, последствий никому не избежать, распад продолжается, и на восстановление — если оно возможно — уйдут годы. «Чем дальше, тем трудней», как поет Алла Пугачева в грустной песне-речитативе «Мы в этой жизни только гости», сопровождающей титры фильма.