— Можно ли говорить об экономической изоляции России — и возможна ли она? Возможно ли полностью перейти на импортозамещение и стать «вещью в себе»?
— Россия всецело зависит от экспорта энергосырьевых ресурсов, и если страну отрезать от этого канала экспортных доходов, то экономика остановится практически полностью. Кроме того, Россия не может не импортировать, потому что зависит от импорта, прежде всего по современным инвестиционным товарам, которые ни одна страна не может полностью производить у себя — даже Китай. Чтобы импортировать эти товары и развиваться, стране необходимо экспортировать в достаточных объемах. Так что интеграция в мировые рынки — важнейшее условие дальнейшего развития. Поэтому идея с «вещью в себе» — опасная антиутопия.
— Мы видим, что авторы различных санкций как раз хотят изолировать Россию. Например, в пакете предложений сенаторов США прописаны жесткие меры. Это борьба за рынки или политическое влияние?
— Политическую систему в США сейчас невозможно анализировать в рациональных терминах. Это страна, которая находится во власти радикального популизма, и рациональная внешняя политика там сильно затруднена, если вообще возможна. Поэтому пытаться в логических терминах объяснить то, что делают американские сенаторы, на мой взгляд, малоперспективно.
— Даже если мы примем сегодняшние условия за данность, реально ли выйти на рост экономики в 3%? Возможно ли это к даже не к 2021, а к 2024 году?
— Теоретически возможно, потому что драйверы роста зависят от очень узкого круга внешних факторов. Например, от цен на нефть: если они продолжат колебаться примерно в том же диапазоне, что последние два года, этого будет вполне достаточно, чтобы позволить наращивать темпы роста и поддерживать их в районе 3% после 2021 года.
Но проблема состоит в том, что существующая конъюнктура нестабильна по двум измерениям. Первое — это санкционные режимы, непредсказуемость которых создает для России риски прежде всего тем, что они увеличивают неопределенность деятельности инвесторов, заставляя их более осторожно относиться к реализации капиталоемких проектов. Соответственно, если угроза резкой эскалации санкций будет восприниматься как высокая, то это затруднит использование преимуществ нынешней ситуации на энергосырьевых рынках.
Вторая проблема состоит в том, что
период роста мировой экономики после глобального кризиса 2008 года завершается.
И очень вероятно, что новое циклическое торможение усилится после 2020 года, поскольку можно ожидать практически полного исчерпания эффекта налоговой реформы в США, которая была своего рода допингом, способом поддержать экономический рост на стероидах. Потенциал роста в этом цикле уже близок к исчерпанию и в США, и в Западной Европе. Поскольку китайская экономика сильно зависит от экспорта именно на эти рынки, то торможение там может довольно негативно повлиять на ситуацию в Китае, где резервы ускоренной индустриализации, ориентированной на экспорт, исчерпаны. Китаю предстоит очень тяжелая структурная перестройка. А если на это наложится сильное сжатие его рынков, то в Китае могут начать лопаться пузыри, которых там накопилось очень много. И никто не поручится, что произойдет дальше. Поэтому период после 2020 года для российской экономики чреват дополнительными рисками, один из них — снижение спроса и цен на энергоносители. В таком случае поддержать темпы роста три и более процентов будет невозможно.
— Нацпроекты в принципе вписываются в классические рецепты разгона экономического роста. Они могут «выстрелить» на таком коротком горизонте?
— Разгон экономики лучше всего подходит для стимулирования роста в период выхода из циклического кризиса. А сейчас российская экономика находится именно в этой фазе. Она работает как бы в противофазе с американской и европейской: мы только-только начинаем выходить из тяжелого экономического кризиса, который поразил нас в 2015-2017 годах, в то время как Европа и Америка, наоборот, стоят на пороге нового кризиса. Если бы не было этого внешнего встречного ветра в виде возможного падения цен на наш экспорт и эскалации санкций, то нацпроекты могли бы очень сильно способствовать ускорению роста. При стабильных внешних условиях выйти на 3-3,5% роста не составило бы труда, особенно с учетом того, что нацпроекты фокусируются на узких местах экономики, на тех общественных благах, которые частный сектор недопоставляет и дефицит которых препятствует экономическому росту. Но проблема в том, что когда экономика входит в очередной кризис, который может быть спровоцирован неблагоприятными внешними факторами, такого рода меры сами по себе не способны поддерживать рост. Единственное, на что можно надеяться при наличии нацпроектов, — что влияние неблагоприятных внешних условий будет слабее, чем во времена предыдущих спадов. Снизившийся внешний долг — государственный и частный, включая долг госкомпаний и банков — позволит избежать масштабного оттока капитала, усугубившего кризисы 2009 и 2015 годов. В этих условиях
торможение роста все равно произойдет, но экономического спада, возможно, удастся избежать.
— Главная задача России — повышение конкурентоспособности. На Красноярском экономическом форуме это вообще заявлено главной темой. Где наши сильные и слабые места?
— Прежде всего Россия еще недоиспользует потенциал экспортных рынков несырьевых товаров. На самом деле успешно развиваются многие сектора, в том числе достаточно высокотехнологичные. Этот аспект конкурентоспособности, безусловно, заслуживает большого внимания. Один из приоритетных проектов — о поддержке несырьевого экспорта — на это и нацелен. Но здесь он затрагивает множество отраслевых политик. Например, большие возможности существуют в транспортном машиностроении: автопром, который за последнее десятилетие привлек большие объемы инвестиций, сейчас является конкурентоспособным на мировых рынках. И если вначале компании, которые приходили на российский рынок, создавали заводы только в расчете на Россию, то теперь она может быть базой для экспорта. Это не только легковые авто, это и грузовики, и подвижной состав для железных дорог, и самолеты и так далее.
Хорошим экспортным потенциалом, особенно на рынках развивающихся стран обладает фармацевтическая промышленность. Большой потенциал имеется в сельском хозяйстве. Мы можем идти по пути углубления переработки или повышения качества сырья. Например, качество зерна пока невысокое, и его повышение приведет к росту добавленной стоимости.
— Стоит ли вообще ориентироваться, например, на международные рейтинги конкуренции? Например, на Doing Business? Есть у России шансы где-то подняться, а где-то — нет?
— Ситуация с Doing Business такова, что по многим ключевым параметрам в России произошли радикальные улучшения. Они фиксируются не только Doing Business, но и, например, рейтингом глобальной конкурентоспособности Всемирного экономического форума. Это касается условий для запуска нового бизнеса, процедуры банкротств, состояние многих видов инфраструктуры и институтов. И в этом плане рейтинг Doing Business уже заметно исчерпал потенциал дальнейших быстрых улучшений. Остались только относительно узкие вопросы, такие как получение разрешений на строительство и снятие барьеров для внешней торговли.
А другие показатели, где России нужно быстро двигаться вперед, выходят за рамки Doing Business.
Если мы посмотрим, что наиболее проблемно, то это прежде всего состояние финансового сектора. Это касается и банков, и страховых компаний, и доступности кредитов малому бизнесу, и состояние венчурного финансирования. По этим показателям в рейтинге ВЭФ Россия находится на рубеже первой и второй сотни стран.
Есть еще проблемы, которые до сих пор не затрагивались надлежащим образом в экономической политике и без которых успешное развитие на инвестиционной основе тоже будет затруднено. Это прежде всего вопросы защиты прав собственности — здесь у России очень плохие рейтинги. Мы находимся примерно на том уровне, на котором по Doing Business находились в 2012 году, до начала работы с этим рейтингом. В рейтинге ВЭФ это где-то 115-120 места. Это очень сложная и многоплановая тема, которая затрагивает вопросы правоохранительной и судебной системы, гражданского и уголовного законодательства, борьбы с коррупцией и состояния конкурентной среды. Нерешенность этих вопросов ведет к тому, что правовые риски и риски потери собственности тормозят бизнес-активность.
— Согласно опросам, россияне в числе главных проблем по-прежнему видят рост цен, бедность, расслоение и коррупцию. Это объективное восприятие или субъективное, основанное на слишком больших запросах?
— Эти настроения отличаются высокой стабильностью на протяжении долгого периода времени, еще с 90-х годов. Например, рост цен традиционно лидирует, хотя сейчас уровень инфляции не является критической для экономики проблемой, как это было, например, в начале нулевых годов или период 2015-2016 годах. Скорее всего, со следующего года темпы инфляции будут в районе 4% и ниже. Проблема в том, что субъективное восприятие инфляции (инфляционные ожидания) намного превышает ее наблюдаемый уровень. Так часто бывает: многие экономики развитых стран испытывали похожую ситуацию, когда боролись с длительной застойной инфляцией, например, в конце 70-х годов. Субъективное восприятие инфляции оставаться завышенным еще 4-5 лет после замедления роста цен.
Что касается других аспектов — неравенства, коррупции — то здесь происходят более заметные колебания. Например, после 2014 года восприятие коррупции отошло на второй план: в период спада экономики, крымских событий коррупция перестала быть приоритетной темой, в то время как проблема бедности вышла на первый план.
Сейчас же происходит обратный процесс. Не исключено, что уже в ближайшее время обеспокоенность коррупцией «обгонит» проблему бедности.
— В докладе «Признаки изменений общественных настроений и их возможные последствия» говорилось, что в обществе доминирует запрос на справедливость. А что справедливость в глазах россиян — это «отнять и поделить»?
— Запрос на справедливость очень сильно менялся в течение прошлого года. Весной запрос на справедливость резко усилился, но он проявлялся как раз в поддержке перераспределения доходов и имущества. Это характерно для ситуации усиления радикального контрэлитного популизма, что происходит во многих странах Европы и Америки. Но в России сейчас общественные настроения утратили стабильность.
Осенью запрос на перераспределительную справедливость был вытеснен запросом на справедливость процессуальную — равенство всех перед законом.
Мы людей спрашивали в лоб: «Что для вас важнее — равенство материального положения людей и, соответственно, перераспределение доходов от более богатых к относительно небогатым людям либо же равенство людей перед законом?» И подавляющее большинство респондентов сказало, что равенство перед законом важнее.
Одновременно усилились запросы, которые в социологии связываются с «постматериальными ценностями». На первый план вместо вопросов улучшения материального положения вышли проблемы уважения, свободы, равенства всех перед законом и запрос на мир. Когда мы просили респондентов оценить важность этих вопросов в баллах, средняя оценка постматериальных проблем оказалась в полтора раза выше, чем материальных.
— А почему?
— Такое переключение ценностей говорит о том, что российское общество стало более зрелым. Конечно, последний кризис снизил уровень жизни людей, но этот уровень жизни все равно значительно превышает то, что было достигнуто на пике развития советской экономики. Это самый высокий уровень благосостояния за всю историю страны. И он по многим параметрам уже очень близок к уровню жизни населения развитых стран. И, как и в развитых странах, в такой ситуации происходит постепенное переключение внимания на проблемы, непосредственно не связанные с материальным потреблением. Это вопросы самореализации: чтобы люди могли проявлять свои способности, добиваться социального признания, участвовать в общественной жизни. И в этом плане запрос на равенство перед законом очень важен. Плюс усиливается стремление избежать международных конфликтов: люди хотят международной стабильности и улучшения отношений со всеми странами.
— Эти запросы отличаются у разных групп, например, у бюджетников, которым государство то и дело подкидывает денег?
— Мы специально проводили исследования среди бюджетников. Раньше их интересовало прежде всего материальное положение и размер зарплаты. К осени ситуация довольно сильно поменялась. Нас удивило то, что недовольство бюджетников возросло на фоне того, что зарплата в этом секторе быстро росла. Недовольство сместилось от материальных вопросов к вопросам качества управления. Это тоже говорит о том, что в бюджетной сфере, как и в других сферах российского общества, усилился интерес к постматериальным ценностям. Когда мы делали опрос,
бюджетники указывали прежде всего плохой менеджмент, забюрократизированность и авторитарность руководства, которое не считается с мнением компетентных сотрудников, плохо знает ситуацию на местах и принимает неграмотные решения, ухудшающие качество работы.
И в итоге главным фактором недовольства было то, что людям в таких условиях трудно выполнять свой профессиональный долг, удовлетворять запросы потребителей, добиваться позитивных результатов.
— Есть ли различия в группах бюджетников? И какие они предлагают выходы из такой ситуации с учетом того, что государство обязано контролировать эту сферу?
— С конструктивными предложениями там пока не очень хорошо, но важно то, что сложившаяся система управления в бюджетной сфере вызывает недовольство у самих сотрудников именно тем, что она игнорирует реальные условия работы. Много некомпетентных решений. И без разницы — больницы это, университеты, школы, ГИБДД, полиция — всюду одно и то же. Я бы назвал это проблемой менеджмента, качество которого в бюджетной сфере сильно отстает от прогресса, который наблюдается в частном секторе.
— Раньше мы наблюдали попытки государства создавать стратегии экономического развития. Последней была «Стратегия-2020», «Стратегии-2035» мы так и не дождались. Нам больше не нужны стратегии?
— Когда шла подготовка к формированию повестки очередного президентского срока (эта работа началась за 2 года до выборов 2018 года), эти вопросы тщательно анализировались. И как раз меня с моими коллегами Центр стратегических разработок тогда попросил провести исследование — что происходит с эффективностью применения разных инструментов стратегического планирования.
Обнаружилось, что наилучшим образом в сфере достижения стратегических задач работают не стратегии или комплексные программы, а формат приоритетных нацпроектов, в котором реализация работы по конкретным задачам контролируется с верхнего уровня государственного управления. В стратегиях происходит очень сильное распыление приоритетов: огромное количество целей и второстепенных задач, за которыми власти просто не в силах уследить. И в результате уровень реализации стратегий был очень низким. Стратегия-2010-, которая разрабатывалась в 2000 году при Германе Грефе и Михаиле Касьянове (признан в РФ иностранным агентом), была реализована на 36%.
А Стратегия-2020, разрабатывающаяся в 2010-2011 годах, была реализована меньше, чем на 30%.
В то же время, уровень реализации нацпроектов и майских указов, как правило, был выше 50%, а по многим направлениям достигал 90 и более процентов.
Исходя из этого, мы сформулировали предложение перенести фокус стратегического планирования с комплексных стратегий на более узкие, проектные форматы. Главное, чтобы эти ключевые проекты были взаимоувязаны в рамках более комплексной стратегической оценки приоритетов и чтобы отобраны были наиболее важные проблемы, а не второстепенные. И работа в период 2017-2018 годах, собственно, так и велась. Стратегия-2024 тоже была подготовлена, но она не была утверждена и использовалась неформально для взаимоувязки целей и содержания национальных проектов. Честно говоря, на мой взгляд, ее утверждать не нужно, потому что основная работа все равно идет в проектном формате.