Вряд ли надо удивляться, что художественный андерграунд советской эпохи изучен и распропагандирован теперь лучше, чем все другие тогдашние феномены. Подпольное – читай: живое, дерзкое, неказенное, предвещающее светлые времена (те самые, в которых мы нынче и имеем удовольствие пребывать). Задним числом арт-бунтари, включая самых малозаметных, наделены оригинальной философией и социальной программой, их фигуры героизированы и расставлены по ранжиру, а произведения разложены по искусствоведческим полкам. От иных публикаций возникает ощущение, будто эти тираноборцы существовали в бесконечно враждебной, мертвящей профессиональной среде, которую они нечеловеческими усилиями преобразовали во что-то пристойное.
Безусловно, Союз советских художников был организацией, мягко говоря, недружественной к альтернативам, только сам он в послесталинские годы стремительно терял в монолитности. Там хватало людей, чуждых соцреализму. Пускай их деятельность и не выливалась в протестное русло, зато своим «мягким уходом» (даже в рекламе шампуня встречаются экзистенциальные формулы) они чем дальше, тем больше превращали машину подавления в лязгающий и скрипящий металлолом. Одним из очагов свободомыслия в структуре МОСХа долгое время была Экспериментальная литографская мастерская на Верхней Масловке, к истории которой обращается сегодня выставка в галерее «Ковчег».
В заголовке «Камень, ножницы, бумага» содержится намек на интригу. Камень, он же литос, как и бумага – неотъемлемые атрибуты литографского производства, а ножницы метафорически подразумевают бдительность цензоров. Странно вспомнить в эру принтеров и ксероксов, что не так уж давно архаические печатные технологии рассматривались властью как несущие угрозу контрпропаганды.
Искусствоведы в штатском периодически отсматривали производимые в студии отпечатки, особенно стремясь не пропустить надписей в изображениях, а перед выборами мастерскую и вовсе опломбировывали – от греха.
Зато можно было упиваться свободой художественной, неполитической: мастерская называлась экспериментальной из-за маленьких тиражей, так что придирки к сюжетам случались здесь гораздо реже, чем на эстампных комбинатах с массовым производством.
Экзерсисы с литографией стали такой же зоной относительного плюрализма, как, скажем, журнальная графика или мультипликация. Мэтры вроде Александра Тышлера и Федора Семенова-Амурского пыхтели над камнями бок о бок с молодыми тогда Александром Ливановым, Николаем Воронковым, Александром Максимовым – всех не перечесть именно из-за демократичности доступа в студию: вопреки всеобщей заорганизованности, здесь мог работать любой желающий член МОСХа. Собранные по архивам оттиски образуют довольно пеструю картину. Ведь Экспериментальная мастерская не была ни творческим объединением единомышленников, ни тем более сквотом, где все исповедуют похожий образ жизни. Выставка вообще мало напоминает о нонконформизме, который теперь объявлен образцовым. Художники, часами водившие жирным карандашом по зернистой поверхности, ни с кем в открытую не боролись – просто делали то, чем были увлечены. Больше того, та ситуация и существовала-то во многом благодаря инерции властей: не закрывать же, раз уж открыли. Показательно, что все рухнуло при первых проблесках рыночных отношений: студию разогнали в 1992 году, когда перед МОСХом замаячила перспектива самостоятельного выживания. Источенная тихой «безыдейностью», машина накрыла обломками и тех, кто исподволь приводил ее в негодность. Теперь ветераны с грустью вспоминают о коллективной вольнице, а их опусы кажутся приметой чего-то безвозвратно ушедшего. Что ж, если нельзя спасти, надо каталогизировать. И дожидаться нового витка интереса – от тех, кто ничего этого не застал.
«Камень, ножницы, бумага». В галерее «Ковчег» (ул. Немчинова, 12) до 6 марта.