Цивилизация
«Любимцы моды легкокрылой» – это из Пушкина, разумеется. В кои веки цитировано по делу. Орест Кипренский, Александр Орловский, Федор Толстой – те самые художники, прямыми упоминаниями которых изобилует стихотворчество Александра Сергеевича. «Рисуй, Орловский, ночь и сечу!» – пишет автор в поэме «Руслан и Людмила». Про Толстого ввернуто в «Евгении Онегине», Кипренский – адресат нескольких лирических посвящений и т.д. Все трое, конечно, и без Пушкина заслуживают внимания, но так уж у нас повелось: знакомство с поэтом – как сертификат значительности для потомков.
Большая выставка в Третьяковской галерее целиком состоит из графики, плюс три десятка небольших скульптурных работ Федора Толстого. Серия его медальонов, посвященная войне 1812 года, в свое время вызвала бурное восхищение, хотя трудно себе представить что-нибудь более отвлеченное от реальных баталий. Аллегорические фигуры в античном духе олицетворяют отдельные эпизоды кампании, что тогда воспринималось в качестве высшего пилотажа. Любопытно, что некоторые барельефы Толстого выполнены по диковинным технологиям: воском по стеклу или методом гальванопластики.
Скульптура была профессией, графика – вроде как баловством, однако известен художник прежде всего своими «обманками» на плоскости.
Видя, к примеру, тушевый рисунок, накрытый полупрозрачной бумагой, современники пытались откинуть ее осторожным жестом, чтобы получше разглядеть изображение. Не сразу доходило, что это рисованная имитация… Может, и Пушкин так попадался.
Орловский же был оригиналом другого рода. Как писал о нем историк искусства Врангель, «легендарная личность, герой невероятных похождений, забавный чудак, дикий самодур». Романтик с тремя буквами «р» увлекался восточной экзотикой, что выразилось в серии с конными арабами, киргизами и другими персонажами неславянской внешности. Его автопортреты и изображения современников выделяются бурной экспрессией, словно он вот-вот дорисует, достанет саблю и ринется на штурм какой-нибудь крепости.
В русской истории авторского права Орловский навсегда останется первым борцом с контрафактной продукцией: будучи возмущен «недостойными подражателями», художник подал императору прошение с просьбой разрешить ставить на своих эстампах именную печать. И своего добился, между прочим.
То ли дело задушевный, обаятельный Кипренский. Приколов не ценил, сутяжничеством не увлекался, романтических странствий избегал, а знай себе совершенствовал карандашную манеру, которая и привела его к вершинам отечественного искусства. На выставке можно оценить виртуозность, с которой Кипренский портретировал окружающих, от младенцев до глубоких стариков. Малейшие нюансы давались ему без видимого напряжения, он работал как дышал. Если не утыкаться то и дело в этикетки, чтобы прочитать фамилии изображенных и связать их как-нибудь с биографией А.С. Пушкина, то визуальное наслаждение гарантировано.
По случаю выставки Третьяковка основательно перетряхнула свои запасы, представив больше двухсот произведений. Это «лучшие две трети от всего, что есть», как выразилась на вернисаже зам по науке ГТГ Лидия Иовлева. Конечно, въехать в экспозицию сразу, ворвавшись с мороза и думая о проблемах на производстве, едва ли получится: XIX век подчинялся другому метроному и для полноты ощущений надо бы уловить этот неспешный ритм. Хотя бы попробовать.
