Цивилизация
Перед премьерой в театре Вахтангова информационные агентства распространили две новости, которые им казались особенно интересными: во-первых, Максима Суханова для роли короля Лира состарят на сорок лет с помощью голливудского силиконового грима, прежде не использовавшегося у нас. А во-вторых, что режиссер Владимир Мирзоев, отменяя в заглавии шекспировской пьесы слово «король», объяснил, что титулы его не интересуют, поскольку он ставит пьесу о Лире, как о пути человека к себе настоящему.
На премьере обе эти новости слились в одну: бугорчатый, одутловатый грим-маска действительно в первом действии на Суханове был (впрочем, он не столько его старил, сколько уродовал, превращая в Абажа из «Королевства кривых зеркал»). А путь Лира к себе заключался в том, что во втором действии актер этот грим снимал: потрясенный коварством дочерей, король обновлялся и выходил уже без жабьей кожи, а со своим – живым и обаятельным – лицом Суханова. Рассматривать соображение про «путь к себе» как режиссерскую трактовку, я думаю, не стоит: по отношению к «Королю Лиру» это не более оригинально, чем то, что «Ромео и Джульетта» — про любовь. Так что лучше расскажу подробности.
Владимир Мирзоев, которого иначе, чем «модный» и «постмодернистский», не называют, — мастер причудливых и эффектных спектаклей-головоломок, обычно так набитых гэгами и отсебятинами, что понять сюжет оказывается невозможно. Но режиссеру такую манеру никто в вину не ставит, напротив — именно от нее тащится веселая клубная публика и именно за нее дает Госпремию президент.
Мирзоев уже много лет разрывается между актерами театра Вахтангова, которых он любит, и театром Станиславского, который любит его. И нынешний «Лир» — первое возвращение к вахтанговцам после назначения Мирзоева главрежем театра Станиславского. Как бы первый после женитьбы загул со старой подружкой.
И с этой стороны, как ни забавно, нынешний «Лир» действительно можно считать иллюстрацией к сюжету о «пути к себе, настоящему», только по отношению не к герою, а к режиссеру.
Смотрим мы первое действие и изумляемся: что с Мирзоевым? Насмешник, ломавший логику, отталкивающий претенциозностью, заводивший энергичным ритмом, демонстрирует действо последовательное, понятное и тягучее, будто это постановка не Мирзоева, а Владимира Иванова (есть такой скромный режиссер в Вахтанговском театре). Нет-нет: занятное в этом действе есть, но только оно – непривычно для Мирзоева – поддается логическому объяснению и практически все связано с Сухановым. Он играет Лира дряхлым стариком – с трясущимися руками и ногами (его водят под руки), шамкающего, говорящего скрипучим голосом (на эти штуки Суханов мастер) и забывающего слова. Он не зол, а вздорен по старости и по привычке к власти, а еще любит ритуалы и требует их неукоснительного соблюдения. Здесь есть еще много забавного: и скачущая обезьяной стриженая Корделия (Ольга Ломоносова). И старшие сестры, оказавшиеся вампиршами: мужиковатая Гонерилья (Юлия Рутберг) и кошечка Регана (Марина Есипенко). И специально приглашенный из Питера на роль Шута Виктор Сухоруков, играющий не лукавого философа и мудреца, как принято, а жлоба и хама. Все это доступно пересказу и объяснениям, но только до тех пор, пока «не стал собой» Лир и, вероятно, отождествляющий себя с ним Мирзоев (Может, виной «королевская» должность главного режиссера?).
Зато уж во втором акте оба вспоминают былое. Суханов, отбросивший силиконовую дрянь вместе с седой косицей, отпускает себя: юродствует, пищит и корчит рожи (хотя несколько пронзительных минут в этом спектакле у него все-таки есть). А Мирзоев начинает вываливать перед зрителем горы своих причуд и загадок.
Текст сокращен и перетасован. Вестники ходят в виде пары стариков в светлых костюмах и шляпах и говорят медленно и хором. Дворецкий Освальд оказывается любовником Гонерильи, а придворный Куран почему-то без конца вещает что-то возвышенное в пародийно-театральной манере, да еще голосом Высоцкого. Великий монолог Лира («Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки…») оказывается песней-танцем под аккордеон. В сцене бури за спиной актеров вырастает целая толпа полуголых людей в прозрачных дождевиках и выкрикивает хором какие-то заклинания (впрочем, слов было не разобрать, и что это за текст, я так и не поняла). Шут погибает от неведомо откуда взявшейся стрелы. Немолодая Галина Коновалова изображает некоего «Самаэля, ангела смерти», который Шекспиром не предусмотрен. Главный символ спектакля – шары. Китайские шары для медитаций носят все, шаром оказываются колодки, в которые заковывают Кента, шар – сундучок Гонерильи, три прозрачных шара выкатываются на сцену к финалу.
Что все это значит, объяснить не берусь. И думаю, что режиссеру тут задавать вопросы бессмысленно. Хитромудрый Мирзоев известен своим шаманством: и актерам, и журналистам он может наговорить такого, что они, зачарованные, потом долго будут транслировать его про немыслимые глубины, да восточные практики. Но нынешнему тягучему и лишенному энергии спектаклю это вряд ли поможет. «Лир» завяз где-то на перепутье между традиционным спектаклем и мирзоевским. Возможно, на пути к себе.
