Цивилизация
В минувшее воскресенье, когда по улицам шли организованные колонны жизнерадостных граждан России, размахивая триколорами и плакатами «Россия + Крым», один житель Москвы встал в одиночный пикет (они разрешены без согласования) против войны с Украиной. А потом пришел домой и опубликовал в фейсбуке пост, который меня потряс.
Вот он, с небольшими сокращениями: «Меня обзывали фашистом, бандеровцем, мат и оскорбления можно не упоминать… Набежала куча людей, по одному они явно боялись меня «бить». Бабки были в авангарде, одна постоянно ругала меня, просила у меня одновременно прощения (Прощеное воскресенье), а потом плевала в меня, и так несколько раз. Все остальные требовали немедленно задержать меня, размахивали руками, оскорбляли. Омоновцы объявили, что я спровоцировал драку, отвели меня на Манежку (метров 300 от места, где я стоял) и втащили в автозак. Некая тетушка бежала за нами, радостно улыбалась, говорила, что я якобы ударил ребенка, она готова свидетельствовать. Где был этот ребенок? Омоновцы отмахивались от нее, они видели, что я никого не бил. Через несколько часов меня доставили и оформили, будто бы я участвовал в общем митинге. Оформляли не те, кто задерживал. Но фальсификация протоколов в полиции — это привычно. Ненавидящая толпа, которая меня окружила, произвела более сильное впечатление».
Извините за отсутствие ссылки — не хочу, чтобы человека «добили» еще и комментариями. Просто, прочитав это, я отчетливо поняла, что
гражданская война уже началась. И не на территории Крыма — там, дай бог, до «братской» стрельбы дело все-таки не дойдет. Она началась на нашей территории. И не только в аккаунтах, где мы чувствуем себя в относительной безопасности, но уже и на улицах, и на лестничных площадках.
И даже рассорила вчера еще крепкие и здоровые семьи. И вот уже моя подруга забрала ребенка и уехала к маме, когда муж, чиновник среднего звена московской мэрии, насмотревшись телевизора, стал объяснять сыну-пятикласснику, почему Крым — исторически российская территория. Сказала ему: «Свою голову прочисти, а сыну не загаживай» и серьезно думает подать на развод, потому что «считала его не интеллектуалом, конечно, но честным и умным человеком, а он оказался из другого лагеря — лагеря людоедов».
Вот это — оказался из другого лагеря — и есть война. Пусть пока только ментальная, но уже нетерпимая до такой крайности, когда кулаки чешутся. Когда аргументы, логика, цитаты из книг и апелляции к истории уже не важны, собеседник их просто не хочет слышать. Когда на вопрос «Ты за бандеровцев или за русских?» ты начинаешь мямлить: дескать, нельзя ставить вопрос в такой формулировке, а тебя сразу припечатывают: все ясно, можешь не отвечать. Когда первичные признаки (ты за того или за этого?) важнее смысла ответа, почему ты именно за того, или за этого, или за (или против) обоих одновременно.
Не знаю, кто первым запустил в оборот термин «лагерное мышление» в применении к нынешней ситуации в России, но он очень точен. Всего три года назад, работая в одной тогда еще уважаемой газете со старыми традициями, мы специально завели рубрику «За и против». Уже тогда намечались «лагеря», уже было заметно деление на условных патриотов и либералов, но о свободе слова еще не принято было снисходительно цедить через губу: есть что сказать — вот вам кусок на газетной полосе, приводите аргументы, спорьте друг с другом, заодно повышая тираж.
Помню, моя пожилая мама, прочитав как-то тексты в этой рубрике, пришла ко мне в растерянности. Сказала: читаю, что ты написала, и полностью с тобой согласна. Потом читаю, что твой оппонент написал, и с ним тоже согласна. Но разве так может быть? Правда же, она одна?
Да, моя мама выросла в советское время, когда «Правда» была одна. С частью советских идеологем она рассталась легко, но слоган «Лишь бы не было войны» для нее свят. И сегодня у бедной мамы происходит разрыв шаблона. Когда она смотрит телевизор, в котором в эти дни «правда одна», без нюансов и сомнений, она искренне сочувствует жителям Крыма, которым «львовские фашисты» хотят запретить говорить и даже думать по-русски. Когда я ей показываю в интернете, как людей с плакатами «Нет войне» волокут по асфальту, она говорит, что этого не может быть и что она уже слишком стара, чтобы понять то, что происходит.
Люди, не привыкшие искать ответы самостоятельно — умом или душой, — конечно, легко поддаются на любую пропаганду. И чем она грубее и проще, тем лучше, потому что опять-таки думать приходится меньше. Причастность к тому или иному лагерю тоже облегчает жизнь: коллективная ответственность размывает личную, это давно известно.
И вот однажды, когда события в стране накалились до предела, зайдя в тот же фейсбук, ты вдруг с ужасом видишь, как еще вчера бывший вполне вменяемым человек, крепко-накрепко влипнув в один из лагерей, начинает на полном серьезе комментировать новость про то, что на Майдане всех кормили борщом с наркотиками. А другой, тоже вроде разумный человек из враждующего лагеря, с пеной у рта доказывает, что крымские тюрьмы переполнены теми, кто не готов радостно приветствовать российские танки.
При таком радикализме мнений неудивительно, что одиночку, нашедшего в себе мужество встать в пикет, чтобы выразить свое личное мнение, оголтелый коллектив единомышленников из другого лагеря готов растерзать самолично, не дожидаясь ОМОНа или «Беркута». А уж оскорбить или лжесвидетельствовать — и вовсе с превеликим удовольствием. Потому что это — ради помощи братскому народу. И потому что — «врага уничтожают». Разве не так?
Именно эта готовность растерзать человека за инакомыслие — при полном попустительстве власти, которая поощряет (или возглавила, если так привычнее) один из лагерей, — и является грозным признаком серьезной гражданской войны. Сегодня кипит лишь разум возмущенный, но уже завтра, если не опомнимся, он будет готов идти на смертный бой.
Известный психоаналитик Бруно Беттельхейм в книге «Просвещенное сердце» описывает свой личный опыт узника концлагерей Дахау и Бухенвальда в 1938–1939 годах, а также опыт других людей, столкнувшихся с системой уничтожения в этих лагерях человеческого достоинства. «В зомби люди превращались тогда, — пишет он, — когда отбрасывали всякую попытку осмыслить собственное поведение и приходили к состоянию, когда они могли принять все, что угодно, все, что исходило извне…» Выжили из них, кстати, немногие. А вот те, кто, как Беттельхейм, выжили, «поняли то, чего раньше не осознавали: они обладают последней, но, может быть, самой важной человеческой свободой — в любых обстоятельствах выбирать свое собственное отношение к происходящему».
Из лагеря смерти выбраться было почти невозможно. Из лагеря мышления — можно попытаться. Стоит лишь сделать усилие и задуматься, зачем нас так целенаправленно разделяют на «своих» и «чужих».
