Родина или фарс

У нас в университете был «патриот». Член партии. Кажется, его звали Стасик. Думаю, он был еще стукачок. Едва речь заходила о политически «деликатных» (то было время позднего брежневского маразма) вещах, он менял выражение лица на строго официальное и начинал говорить как с трибуны партсъезда. Потом уехал. В США, разумеется. Таких было много. Комсомольские и партийные активисты, почуяв ветер перемен, поднявшийся от распавшейся советской империи, ловко перенаправили его в свои паруса.

Сейчас вот опять на патриотизм стали напирать. Напрашивается продолжение от Михаила Евграфовича — «…видать, проворовались». Ну да. Но это вечное. Есть и преходящее. Идет поиск, многое не устоялось. И неизвестно, на чем сердце успокоится. Слишком много политиканства, суеты и конъюнктуры. И претендентов в натужные патриоты.

Вот один топ-менеджер Mail.ru усмотрел крамолу в игре «World of tanks». Там, видите ли, есть не только советские танки, но и фашистские, которые иногда бьют советские. Хотел «стасик» прокукарекать «в струю», но здравый смысл почему-то возобладал, «стукачка» уволили, тем более что компания, как я понимаю, зарабатывает на предоставлении онлайн-доступа к игре.

Однако сама тема Великой Отечественной становится похожей на минное поле. Куда ни ступишь — ничего нельзя.

Вот уже нашелся свой «стасик» в Совфеде: закрыть, мол, надо CNN, поскольку ее рейтинг «уродливых памятников» включил монумент защитникам Брестской крепости. Мы к памятнику привыкли, он для нас неуязвим, он дорог и воспринимается иначе, чем для людей другой культуры. Но отчего мы так болезненно реагируем на их неадекватность нашему мировосприятию? В свое время памятник Вучетича «Алеша» тоже критиковали за слишком длинный меч — мол, им махать нельзя, но истерики по этому поводу не было.

Наверное, потому, что новая русская гражданская нация, сама ее система ценностей не устоялись.

Они пока представляют собой бульон из немножко православия, немножко имперскости — непонятного свойства, немножко народности из флакона с названием «Патернализм», немного здорового национализма и нездорового шовинизма (пока непонятно, как их вберет в себя будущая гражданская нация, если она таки сложится). Здесь же — сакрализируемые события Второй мировой войны. Бульон пока не доварился, но желающих снять пену предостаточно. Причем чем громче вопит такой «патриот», тем больше требует дисконта или премии за свои шарлатанство и непрофессионализм.

Или взять Олимпиаду. С одной стороны, всякая ее критика (за расточительство, за какие-то недочеты — а где их нет?) воспринимается как подрыв государственных устоев. Не придумают ли статью «За отрицание Олимпиады»?

Сверху идет команда — дать пропагандистский отлуп, охранители заводят заунывную «собачью песню» про то, кем проплачена и оркестрирована очередная гнусная антироссийская кампания. Хотя со стороны западных медиа (тот же «рейтинг CNN», вид сбоку) речь идет всего лишь о примитивном, штампованном, мифологизированном восприятии России, подстраиваемом под такие же обывательские штампы.

С другой стороны, трудно представить, чтобы еще в какой другой стране подача, как делают наши иные критики подобного мероприятия, тем более такого неполитического, как Олимпиада, столь устойчиво напрашивалась на ассоциации со словами «вонять» и «гадить». Почти большевистская позиция «поражения своего правительства». Неужто люди не чувствуют банальную неуместность криков «Долой Олимпиаду!», когда она уже началась?

Если первая позиция не лишена фальшивого официоза, то вторая не может восприниматься как просто сильно нездоровая. И далекая от практикуемой, скажем, американцами: «политические разногласия кончаются у кромки воды». В том смысле, что не надо вывешивать свое грязное белье всем напоказ.

Надо самим разбираться — и сажать воров по итогам разборок. А спорт не мешать с борьбой с «кровавым режимом». Это выглядит нелепо.

И люди в большинстве не поймут, презирая таких «оппозиционеров». Тут уместны слова Пушкина (из письма П.А. Вяземскому): «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство».

Впрочем, исторически понятие патриотизма в разных странах редко было свободно от политической конъюнктуры. К примеру, известна фраза «Патриотизм — последнее прибежище негодяев». Меньше известно, в каком контексте она родилась. Дискуссии вокруг патриотизма начались в Европе в Новое время. В Средние века патриотизм заменяла лояльность монарху, приверженность христианству. Хотя в раннем христианстве дело обстояло иначе, о чем ниже.

Скажем, термин «патриотизм», появившийся в политическом дискурсе в Англии XVIII века, изначально имел оппозиционный оттенок.

Именно таких «патриотов» клеймит один из идеологов консерваторов Сэмюэл Джонсон в эссе «The Patriot» 1774 года. Там их главная черта — это оппозиция двору. Причем апелляция «патриотов» к народу, в том числе к низшим слоям, в корне неверна, по Джонсону. Настоящий патриот не должен подчиняться воле избирателя, так как мнение толпы переменчиво. Его фраза про «последнее прибежище негодяев» адресована позже радикалу Джону Уилксу, критиковавшему короля и выступившему за независимость американских колоний. В этом смысле Уилкс созвучен неожиданно сегодня звучащему — тоже «патриоту», одному из ярких лидеров Американской революции — Томасу Пейну, говорившему, что «долг патриота — защищать свою страну от ее правительства». Любопытно, что во второй половине XIX века английский патриотизм обретает на время милитаристский оттенок. В пору обострения соперничества с Россией он получает оформление в виде «джингоизма», с явным русофобским оттенком, следы которого при желании можно уловить и в нынешней англо-саксонской политической традиции.

В контексте идеологии европейского Просвещения светский патриотизм как любовь к отечеству был важен как противопоставление верности церкви и монарху. По словам Монтескье, любовь к отечеству — это любовь к равенству. И если движителем монархии является честь, движителем республики — политическая, гражданская благодетель. Под лозунгом «Отечество в опасности!» вожди Великой французской революции подразумевали борьбу за внесословную гражданскую нацию.

В Россию термин «патриот» попал в XVIII веке как раз из работ просветителей. Однако и в XIX веке он по-прежнему неотделим от монархического лоялизма. Отечество и император отождествлялись. Посему для либеральной тогдашней общественности (начиная с декабристов) «патриотизм» идет в негативной связке. Сначала со словом «квасной». Во времена Александра III это «казенный патриотизм».

ХХ век в западной мысли ознаменовал окончательный разрыв в понимании патриотизма между лояльностью государству (то есть правительству или режиму), с одной стороны, и отечеству — с другой.

Теодор Рузвельт сформулировал это в самом начале века: «Патриотизм означает поддержку своей страны. Это не означает, что патриотично поддерживать президента или иных должностных лиц. Только в той степени, в какой они служат интересам страны».

А вот Лев Толстой формулирует иначе: «Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти… Патриотизм есть рабство». Это из работы «Христианство и патриотизм», где можно местами увидеть отсыл к раннехристианским воззрениям. Не случайно ведь имперский Рим видел в раннем христианстве угрозу имперскому патриотизму. Проповедь о «небесной отчизне» и представления о христианской общности как особом «народе Божьем» вызывали сомнения в лояльности земному государству.

В этом смысле понимание современного русского патриотизма как патриотизма гражданской единой (без акцента на многонациональность!) нации еще не устоялось.

Оно, очевидно, не вполне самостоятельно от понимания лояльности именно конкретному режиму и правителю, а также православной вере. После эры идейного господства «пролетарского интернационализма» (и идеи мировой революции) мы в какой-то мере откатились к дискуссиям второй половины XIX века. Когда, с одной стороны, Николай Добролюбов писал: «В недавнее время патриотизм состоял в восхвалении всего хорошего, что есть в отечестве; ныне уже этого недостаточно, чтобы быть патриотом».

С другой — историк-западник Владимир Соловьев полагал, что «любовь к отечеству не противоречит непременно привязанности к более тесным социальным группам, например к семье, так и преданность всечеловеческим интересам не исключает патриотизма (то есть уже была коллизия насчет «общечеловеческих ценностей». — Г.Б.). Вопрос лишь в окончательном или высшем мериле для оценки того или другого нравственного интереса; и, без сомнения, решительное преимущество должно здесь принадлежать благу целого человечества как включающему в себя и истинное благо каждой части… Идолопоклонство относительно своего народа, будучи связано с фактическою враждою к чужим, тем самым обречено на неизбежную гибель».

Беда в том, что уровень нынешнего дискурса на данную тему обнаруживает полное отсутствие участников, хотя бы отдаленно сравнимых с Толстым, Добролюбовым и Соловьевым.

Торжествующее на каждом шагу интеллектуальное убожество пытаются скрасить политизированной кликушеской «оскорбленностью», окриками, угрозами уголовного преследования за «мыслепреступление» и запретами дискутировать по темам, определяющим нравственные ориентиры общества, объявляя их сакральными и потому неприкосновенными. Впрочем, это, возможно, лишь детские болезни процесса формирования гражданской нации. Они либо пройдут, либо убьют «дитя», не дав ему достигнуть зрелости. Или вместо зрелой гражданской нации получится зашуганный и закомплексованный, вечно обиженный и озлобленный на всех народ-ребенок.