в 2004 году – советник президента по Северному Кавказу, сейчас – президент Всероссийской общественной организации «Ассоциация работников правоохранительных органов и спецслужб Российской федерации»

– Как вы узнали о том, что происходит в Беслане, где вас застала новость о захвате школы боевиками, какие были первые данные?

– Перед этим я с семьей отдыхал в Болгарии. Первый день только приехали, приболел я. Повел детей в школу. Мой сын поступал в первый класс, дочь – в нулевой класс. Вдруг мой телефон отключили – тогда же телефоны прослушивали. И в это время ко мне один товарищ, коллега из администрации президента подошел: «Ты знаешь, какая ситуация?» Объяснил. Я говорю: «Быть не может, чтобы детей... Не может быть!» Как это? Мозг отказывался воспринять. Я позвонил на работу, мне подтвердили, и я немедленно уехал с праздника. Приехал в администрацию, позвонил Медведеву, тогда главе администрации. Он сказал: «Мы искали тебя по телефону, твой телефон отключен. Мы уже у Путина». Патрушев (Николай Патрушев, директор ФСБ России с 1999 по 2008 год. – «Газета.Ru»), Медведев, Путин, министр внутренних дел (Рашид Нургалиев, глава МВД России с 9 марта 2004 по 21 мая 2012 года – «Газета.Ru») обсудили ситуацию. Террористы заявили, что хотят встретиться со мной, с Кадыровым-старшим – Ахматом Хаджи, с Дзасоховым, Аушевым и Рошалем. Медведев мне сказал, что в отношении меня, Дзасохова, Кадырова это опасно, встречаться, говорить с ними не о чем. Я сказал, что если меня приглашают, то какие-то шансы появляются на то, чтобы найти с ними какой-то общий язык и что считаю, что я должен ехать туда. И Медведев мне сказал: «Тогда я доложу президенту». Мне дали четыре телефона. Надо было звонить, выяснять, с кем из них вести переговоры, узнать их требования – мы тогда не знали еще. Хотя в целом мы поддерживали позицию стран всего мира о невозможности вести переговоры с террористами, идти на их уступки, потому что это приведет вообще к вакханалии, к страшной трагедии. Все будут тогда заниматься только захватом людей, только выбиванием денег.

О том, сколько они захватили людей, тоже не знали, потому что местные власти называли цифру в два-три раза меньше, чем на самом деле. Даже в этой ситуации пытаясь как-то принизить значение, немного, дескать, людей там может быть.

– То есть у вас не было данных о количестве заложников.

– Никаких данных не было. Это приводило в ярость террористов: они знали, что захвачено огромное количество людей, а мы не знали.

Какое имеет значение, десять человек захватили или тысячу – это дети. Дети, за них нужно до последнего принимать меры, для того чтобы спасти.

Первый день прошел в звонках. Телефоны, которые мне дали, были номерами заложников, а не террористов. Других номеров у нас не было. И мы сколько ни звонили, трубку не брали. Видно, они где-то сложили телефоны. Я оставался на работе, оставил своих сотрудников, говорил: постоянно звоните по этим телефонам. Может, надоест – возьмут. Дважды там послали нас, моих сотрудников, чтобы не трезвонили. На второй день, где-то в два часа наконец поговорили. Неприятный разговор был, оскорбительный. «Я тебя разорву, порву…» Несерьезный. Я не приемлю хамский разговор со мной, кто бы это ни был. Я говорю: «Если ты такой мужчина, давай я приеду, ты мне в лицо выскажи». Ну, это уже кавказский разговор был. Я говорю: «Ты там шестерка, ты же ничего не решаешь, потому что ни на один вопросы ты не ответил. Там кто у вас есть, кто атаман, руководитель? Кому вы подчиняетесь?» – «Тебе перезвонят». Хорошо. Перезвонили на второй день после десяти вечера. «Я, – говорит, – главный». Руководил некий Полковник. Я говорю: «Так ты кто, ты полковник, что ли? Что ты боишься мне по телефону даже назваться?» «Я, – отвечает, – ничего не боюсь. Да, я руководитель». Я говорю: «Я наделен президентом Российской Федерации полномочиями провести с вами встречу, чтобы мы обсудили ряд вопросов, которые, я думаю, будут приемлемы для вас, и мы можем рассмотреть эти вопросы».

Мы готовы были обменять заключенных террористов на детей. Более того, у меня был список людей, которые подтвердили, что были готовы вместо детей туда пойти. Мои сотрудники позвонили Евгению Примакову, Фетисову Славе, Александру Карелину, другим авторитетным известным людям. У меня было где-то 130 человек, которые согласились обменяться на детей.

Телефонных разговоров было три или четыре, может, пять. Такие: а кто ты, а что ты, а что вы там можете, у вас в руках ничего нет, – такие разговоры были.

Два вопроса не обсуждалось сразу. Не могло быть вопросов о том, чтобы в течение трех дней вывести все войска из Чеченской Республики. Этого даже волшебная лампа Алладина не сможет сделать, потому что огромные воинские подразделения, где большое количество техники, и так далее, это невозможно было. И нельзя было ставить вопрос о том, что Чечня – независимое государство Ичкерия. Я сразу предупредил, что эти вопросы не обсуждаются. Мне сказали: «Я вам перезвоню». Этот Полковник уже перешел на «вы» со мной, уже был нормальный разговор. Потом перезвонили и сказали: «Завтра, третьего числа ждем вас в два часа».

– А в течение более длительного срока вывод войск из Чечни тоже был невозможен?

– Вообще, мне было сказано эти вопросы не обсуждать. Это невыполнимое условие. Они это прекрасно знали.

– То есть изначально было понятно, что их требования выполнены быть не могут.

– Они знали это.

– Вы им сказали по телефону, что республику вы не признаете независимой и вывода войск не будет. И они, тем не менее, согласились с вами встретиться?

– Я сказал, что эти два вопроса необсуждаемые, мы обсуждать их не будем. А вопросы, насчет их заключенных или другие, мы готовы были обсуждать. И дать возможность им уехать в любую страну, которая готова будет их принять. Мы готовы были на это пойти. Хорошо, говорят, есть предмет для разговора. И раз они пошли на то, что уже определили время, они, наверное, договорились, какие уже дополнительные вопросы они поставят. Хотя это я могу только предполагать.

– От кого и как вы узнали их требования?

– Из СМИ. Естественно, когда мы уже разговаривали, и спрашивать не нужно было. Это же понятно, что требования такие, которые выполнить невозможно. Освободить их людей мы были готовы.

На огромном правительственном самолете я один-одинешенек, в гордом одиночестве летел туда. Третьего сентября был страшный дождь. Экипаж опоздал на самолет, потому что машина провалилась полностью под воду, чуть не утонули там. Я прилетел в Беслан и должен был сразу доложить президенту ситуацию. Когда я вышел из самолета, по дороге к машине я встретил Аушева и Гуцериева (Михаил Гуцериев, на тот момент президент «Русснефти». – «Газета.Ru»). Они говорят: мы свое дело сделали, уезжаем. Аушев сказал, что часть ребят им отдали и делать там больше нечего. Это полные отморозки, говорит.

И когда мы пошли (к машине), раздалось два хлопка. Те, кто меня встречал, сказали: это вас приветствуют. А это начался штурм. У меня потом было много вопросов. Можно понять родителей этих детей, обезумевших от горя – мужики все вооружены были. Непозволительно много было оружия. И этот кавказский темперамент, несдержанность, попытки любой ценой пробраться и справа, и слева – это очень серьезно мешало работать спецслужбам. Потому что непонятно, кто они, они же не в форме. Террорист – не террорист…Такой хаос творился, стреляли со всех сторон. И вот многие ребята даже наши, по-моему, десять таких ребят, асы своего дела, погибли. Они в бою не могли погибнуть так. Хаотическая стрельба привела к тому, что погибло много людей.

– Вы принимали участие в урегулировании многих подобных конфликтов, в терактах, в «Норд-Осте» в том числе. Чем вам особенно запомнился именно этот теракт?

– Жестокость. Безумная, просто чудовищная жестокость. Я, честно говоря, и сейчас не могу спокойно говорить. Такие… красивые дети. Я видел, как выбежала девочка. Мать, отец встречали ее. А она их не видела. Она бежала к воде – они мочу пили там. Наверное, ни один теракт в мире не принес такой душевной боли человечеству, как этот.