Дочь преподавателя истории в школе №1 Беслана Надежды Цалоевой-Гуриевой, выпускница школы Беслана 2014 года, первокурсница РНИМУ имени Н.И. Пирогова. 1 сентября 2004 года она перешла во второй класс

– В школе я была со своей мамой, братом и сестрами. Я шла во 2-й «Б», моя двоюродная сестра Аня – в 5-й, сестра Вера в 6-й класс, а брат Боря в 9-й. Мы, как всегда, пришли раньше всех – как все учительские дети. Вышли на линейку, построились. Я стояла сзади, мне ничего не было видно. Включили музыку. Вдруг в какой-то момент музыка выключается, начинается стрельба, какая-то суета. Все побежали к школе, я тоже. Очень долго искали ключ от дверей, никто не мог открыть эти двери. И была очень страшная давка. Я помню, все кричали, орали, я вообще не понимала, что происходит.

В какой-то момент я повернулась назад и увидела людей в камуфляже с автоматами. Но я не понимала, кто это. Уменя в голове не укладывалось, что такое может быть. Террористы уже злились, начали под ноги всем стрелять. Тогда люди полезли в окна. А двери открыли попозже. Мы зашли в школу, все разбежались по зданию, кто куда. Я тоже куда-то побежала, забежали в класс, и все, кто был в классе, сидели под партами и кричали. Террорист зашел и говорит: все выходите отсюда. И какая-то бабушка закричала «Отпустите нас» и заплакала. Но они погнали нас в спортзал. Когда мы зашли туда, я увидела свою двоюродную сестру и говорю: давай найдем маму. А мама всех рассаживала, старалась успокоить, чтобы не было паники, чтобы дети нормально себя чувствовали.

Часа через два нас начали минировать. Тут нас нашли брат с сестрой. Все было в бомбах, они висели на баскетбольных кольцах, как гирлянды. Под ногами у нас была очень большая бомба, а рядом – ученический стул, и на нем были батарейки, смотанные изолентой, и провода от бомб шли туда. Рядом с нами на этой большой бомбе сидел террорист. Дверь забаррикадировали. Сколько всего было бомб, сложно сказать. Очень много. В кольце было по две, наверное. От кольца до кольца, может быть, штуки четыре висело. Еще эти большие. Они были обмотаны коричневым скотчем, видимо, самодельные, с болтиками внутри.

Дети очень хорошо себя вели. Если что-то было не то, учителя, взрослые сразу как-то их в чувство приводили. Когда у меня начиналась истерика, мама меня по щекам била, чтобы я в себя пришла.

С краю сидел один мужчина. Когда двери еще не закрыли, он встал и побежал. Его сразу застрелили.

Боевик на бомбе постоянно читал Коран, молился, водой мыл ноги. Он говорил, что они мстят нам за что-то. Если честно, я не очень хорошо помню. Мне кажется, многие из террористов не знали вообще, зачем они сюда идут. И вообще, мне кажется, многие удивились, что там было столько детей. Потому что кто-то слышал разговор между террористами, мол, зачем мы сюда пришли, мы не договаривались, что тут детей будет столько. Все плакали, ужасный был шум в зале, очень жарко.

Потом начали мужчин выводить. И уже вечером брату стало плохо. У него была температура, он вообще не хотел идти в школу, но они должны были выступать на линейке с сестрой. Маме потом стало тоже плохо, мы ее обмахивали вместе.

Террористы постоянно злились на то, что такой шум в зале, все разговаривают, плачут. Они били прикладами в пол, стреляли в воздух, чтобы все молчали. В первый день и первую половину второго дня мы еще боялись их. Но потом никто на угрозы не обращал внимания, было уже все равно. Было одно желание: чтобы мы вышли отсюда. Живыми, мертвыми – лишь бы это закончилось.

На второй день нас перевели в другой зал, в тренажерный. Там было очень прохладно, хорошо. Но наc не пускали в туалет. Воду пить не давали, но там мы как-то все равно умудрялись. Уже невыносимо было сидеть, все болело. Мочились под себя. Я очень хотела в туалет. Мама говорит: под себя. Я говорю: мам, нет, ну как… Но потом уже все, не могла больше терпеть и пописала под себя.

Я помню маленького мальчика, который погиб. Ему совсем мало было, ну, два-три годика. И он постоянно хотел пить, постоянно ныл, плакал. И он писал и пил мочу, и уже нечем было писать, а он все равно пытался...

На третий день рано утром мы вернулись в спортзал, и единственное свободное место было в центре зала, там, где сейчас цветы. Прямо над нами висела бомба. Я уснула. Проснулась от первого взрыва. Встала и вижу – все бегут в окна, в двери. Смотрю – сестра мертвая. Я маме говорю: мам, я тоже побегу. А там сидел террорист. Он не в камуфляже был, а в спортивной одежде, сидел с оружием, и я не могла пройти мимо. Так мы смотрели друг другу в глаза: он на меня, а я на него. Какая-то женщина увидела это, притянула меня к себе, обняла и глаза мне закрыла. А он убежал в дверь. Потом слышу, мама меня зовет – террористы сказали всем, кто остался живой, идти в столовую. Мама зовет, а я не могу из-под женщины вылезти – то ли она умерла, и мышцы застыли, то ли просто меня сильно держала. Мама помогла мне выбраться, и мы пошли в столовую.

Самое сильное, что я оттуда вспоминаю, это запах тления. Мне часто этот запах слышится, даже в метро недавно в Москве, когда шли ремонтные работы, или когда сваривают железо. Только я его чувствую – у меня сразу школа перед глазами, сразу вспоминается. Еще помню, что, когда шла, было мягко под ногами. Я потом уже осознала, что могла идти там по людям, по мертвым, живым. Места не было свободного, все просто шли по людям.

По ошибке нас завели не в тот кабинет, и там был кошмар. Мертвые, обгоревшие люди, кровь. Помню, что тогда мне было очень страшно, я закрывала глаза, чтобы этого не видеть. И около окна наш физрук, Иван Константинович с террористом дрался, выхватил у него автомат, и террорист его застрелил. В коридоре и столовой тоже все уже мертвые были. На полу было много разбитого стекла. Мама взяла противень, и мы с сестрой на него сели. Она сказала, что сходит в спортзал за братом, потому что он еще был живой. Мы сидели, ждали, рассматривали друг друга, у кого какие раны. В общем, кошмар какой-то. Когда пришла мама, мы даже не спросили у нее, где брат.

Террористы сказали детям встать на окна и кричать: «Не стреляйте, здесь дети!» Аня встала, а я не хотела. На окнах в столовой были решетки, и одна из них отошла от стенки. Другой наш физрук, который живым остался, ее снял с подоконника. Повариха Сима сказала нам, что спрыгнет сейчас вниз, а если ее убьют, то чтобы никто больше не пытался прыгать. Но внизу мы увидели каску, видимо, спецназовца, и все начали выпрыгивать. Я стояла очень долго на подоконнике и боялась прыгать. Внизу спецназовец стоит, на меня смотрит, руки протянул ко мне и говорит: давай. А я боюсь, не могу. Помню его голубые глаза, его щетину. В конце концов, мама меня вытолкнула, потому что зашел террорист в столовую и пустил пулеметную очередь. А мама затем выпала из окна.

Дальше нас вели через курятник – помню, куры дохлые валялись, из него мы попали в жилой дом. В этом доме мебель была похожа на бабушкину. У меня, наверное, бзик какой-то был, я подумала, что я у бабушки, начала рыться по шкафам. Внизу в шкафу я нашла компот, мой любимый вишневый компот. Я сразу его достала, открыть ничем не могу. Тогда спецназовец взял банку и дырки в крышке сделал. Спецназовец, такой большой-большой, толстый, говорил, что нужна «скорая помощь», потому что на диване сидели два ребенка, они были полностью замотаны бинтом, только глаза были видны. Мне очень страшно было на них смотреть. Приехала «скорая», нас туда посадили, дальше я ничего не помню.

Очнулась в каком-то полевом госпитале, в зеленых палатках, мне делали укол. Когда везли в больницу, я лежала на носилках, и со мной рядом было тело – то ли женщина, то ли мужчина, не знаю, оно было полностью обгоревшее, запекшаяся кровь. Я лежала и очень боялась смотреть. А голова уже затекла в одном положении, я хотела развернуться, а там это лицо. Над нами сидел врач, мужчина, он мне платком закрыл лицо, чтобы я не видела тело. В больнице уже все было круто. Все опекали, бегали за нами. Возле меня было очень много медсестер, медбратьев. Потом тетя с дядей меня нашли.

Когда нас пересаживали в другую машину по дороге в больницу, я маму потеряла. Ее я увидела только 7-го числа, когда меня забирали. Лежу и смотрю: заходит толпа, и мама, вся в черном, еле-еле ходит. Я у нее спросила: а где Боря? Она сказала, что Бори больше нет. Я как-то не осознала тогда, что их похоронили уже. Про Веру я знала, что она мертвая, я ее видела. Потом я узнала, что 6-го числа их похоронили, а 7-го числа забирали меня. Я обижена на маму за то, что меня раньше не забрали. Но когда я лежала в реанимации, в больнице, я вообще про всех забыла. Я только постоянно ковырялась в волосах, в ушах у себя, там мусор какой-то был. Я подушку поднимала, а на ней все черное, пепел.

Многие из выживших не хотят об этом вспоминать. Это тяжело. Кому-то уже надоело, потому что очень часто, почти каждый день, кто-то звонит, берет интервью… Очень многие дети не смогли потом в школу ходить. У нас есть девочка, она сейчас в 11-м классе только. Она должна была с нами закончить, но целый год не ходила. Многие были на реабилитации, в больницах. Другая девочка с нами школу закончила, в нашем выпуске, но она вообще не ходила в школу все эти годы. Просто боялась. Числилась в школе, какие-то экзамены сдавала – и все. То есть все эти годы боялась.

Этим летом я поступила в Пироговку, жизнь продолжается. Активно занимаюсь волонтерством. В июле мы провели десять дней с 28-м Московским интернатом. Все началось с того, что ребята из благотворительной организации «Дети Марии» начали приезжать к нам в Беслан и заниматься со школой, с нашим классом в особенности как с самым тяжелым. И несколько лет мы ездили тоже как дети, а потом все выросли и стали ездить в их лагеря как волонтеры.

А того спецназовца, если честно, я ищу. Помню голубые глаза, щетину, закатанные рукава. Мы знаем спецназовцев, дружим с ними, и знаем, какая группа там была, общаемся с командиром этой группы. Но они не говорят, кто это был. Как-то объявился один мужчина, спецназовец из той группы, говорил, что он тоже вытаскивал девочку, может быть, это была я. Не знаю. Я очень хочу ему передать спасибо.