Цивилизация
Народ против Александры Федоровны
Французский политик, дипломат и писатель Морис Палеолог был послом в Петрограде с июля 1914-го по май 1917-го. Выйдя в 1921 году в отставку, Палеолог опубликовал два тома мемуаров: «Царская Россия во время мировой войны» и «Царская Россия накануне революции». Там он, в частности, описывал свой визит с императорской семьей в Кремль в 1914 году:
«По зале св. Владимира и по священным сеням мы доходим до Красной лестницы, нижняя площадка которой продолжается мостками, затянутыми красным, до Успенского собора. В момент появления императора поднимается буря радостных криков по всему Кремлю, в котором на площадях теснится громадная толпа, с обнаженными головами. В то же время раздается звон колоколов Ивана Великого. Громовый звук громадного колокола царит над этим шумом. И вокруг — святая Москва, со своими тысячами церквей, дворцов, монастырей, с своими лазуревыми куполами, своими медными шпицами колоколен, со своими золотыми главами, сверкает на солнце, как фантастический мираж».
Церемония приветствия российского императора Николая II (в центре) на Красной площади во время празднования 300-летия Дома Романовых, 1913 год
РИА «Новости»Про визит в «сердце русской земли» он пишет, что «только византийский двор знал зрелища, исполненные такого пышного, такого величественного великолепия».
Впрочем, уже через три года отношение к императору и в особенности к императрице в Москве разительно изменилось: «В Москве крайне раздражены против императрицы. В салонах, в магазинах, в кафе открыто заявляют, что «немка» губит Россию и что ее надо запереть на замок, как сумасшедшую. Об императоре не стесняются говорить, что он хорошо бы сделал, если б подумал об участи Павла I. (…) Повсюду сплошной крик возмущения.
Если бы царь показался в настоящее время на Красной площади, его встретили бы свистками. А царицу разорвали бы на куски.
Великая княгиня, такая добрая, сострадательная, чистая, не решается больше выходить из своего монастыря. Рабочие обвиняют ее в том, что она морит народ голодом. Во всех классах общества чувствуется дыхание революции».
Будем бомбить Кремль
Американский журналист, военный корреспондент, антимилитарист, социалист Джон Рид в августе 1917 года поехал в Россию, а в 1919 году написал книгу «10 дней, которые потрясли мир».
Москву в 1917 году «сотрясали громадные стачки и локауты». «Советская артиллерия бомбардирует со Скобелевской площади городскую думу, комендатуру и гостиницу «Метрополь».
На Тверской и Никитской разворочена вся мостовая; булыжник использован при постройке окопов и баррикад.
Электрического освещения нет, телефон не работает; буржуазное население попряталось в подвалах. В последнем бюллетене сообщалось, что Военно-революционный комитет ультимативно потребовал от Комитета общественной безопасности немедленной сдачи Кремля, угрожая в противном случае бомбардировкой».
Приезжие из «матушки Москвы белокаменной» в Петроград делились ужасными, но не всегда подтверждавшимися слухами: «тысячи людей убиты, Тверская и Кузнецкий в пламени, храм Василия Блаженного превращен в дымящиеся развалины, Успенский собор рассыпается в прах, Спасские ворота Кремля вот-вот обрушатся, дума сожжена дотла». Рид с сопровождающими выехал в Москву, которую он называл «настоящей Россией, какой она была в прошлом и станет в будущем», в отличие от «искусственного, в сущности, города Петрограда».
Владимир Ильич Ленин произносит речь с Лобного места на Красной площади на открытии временного памятника Степану Разину, 1 мая 1919 года
Н. Агапов/РИА «Новости»«В Москве вокзал был совершенно пуст. (…) Характерная черточка: в общей сумятице, поднявшейся при завоевании города, победители позабыли о главном вокзале. Кругом ни одного извозчика. Впрочем, пройдя несколько кварталов, мы нашли, кого искали. До смешного закутанный извозчик дремал на козлах своих узеньких санок. «Сколько до центра города?» Извозчик почесал в затылке.
«Вряд ли, барин, вы найдете комнату в гостинице, — сказал он. — Но за сотню, так и быть, свезу…» До революции это стоило всего два рубля!
Мы стали торговаться, но он только пожимал плечами. Больше пятидесяти рублей нам выторговать не удалось».
В гостинице Риду предложили «очень удобные комнаты», но только с выбитыми стеклами — «Если господа не возражают против свежего воздуха». В поисках ночлега компания прошлась по всей Тверской и другим центральным улицам с «зияющими следами работы большевистской артиллерии» на местах, где были банки и крупные торговые дома. Как рассказывал Риду один из советских работников, «когда нам не удавалось в точности установить, где юнкера и белогвардейцы, мы прямо палили по их чековым книжкам». Поселились они в итоге в «Национале»,
пообедали в «вегетарианской столовой с соблазнительным названием: «Я никого не ем». На стенах были развешаны портреты Толстого».
Поздней ночью Рид и спутники оказались на Красной площади. «В темноте были смутно видны фантастические очертания ярко расписанных, витых и резных куполов Василия Блаженного, не было заметно никаких признаков каких-либо повреждений. На одной стороне площади вздымались ввысь темные башни и стены Кремля. На высокой стене вспыхивали красные отблески невидимых огней». У подножия стены рабочие и солдаты рыли две огромные ямы — братские могилы для «500 пролетариев, павших за революцию».
Рид застал и похороны, которые длились весь следующий день до позднего вечера. «Похоронная процессия медленно подошла к могилам, и те, кто нес гробы, опустили их в ямы. Многие из них были женщины — крепкие, коренастые пролетарки. А за гробами шли другие женщины — молодые, убитые горем, или морщинистые старухи, кричавшие нечеловеческим криком. Многие на них бросались в могилу вслед за своими сыновьями и мужьями и страшно вскрикивали, когда жалостливые руки удерживали их. Так любят друг друга бедняки».
Война миров
Английский фантаст-предсказатель Герберт Дж. Уэллс побывал в России трижды: в 1914, 1920 и в 1934 году. О своей второй поездке Уэллс в 1921 году написал книгу «Россия во мгле». Все его пребывание в Москве «было исковеркано глубоко раздражающей неразберихой».
По столице писателя сопровождал матрос с «изящным серебряным чайничком, который, очевидно, украшал раньше чью-то прелестную гостиную», совершенно не знавший города.
А договариваться по телефону о встречах Уэллса должен был американец, плохо владевший русским языком.
Уэллс отмечал, что многие москвичи таскали с собой узлы, которые были набиты либо продуктовыми пайками, либо предметами, предназначаемыми для продажи или купленными на черном рынке. Русские всегда любили поторговать и поторговаться, добавляет он. «Всякая торговля сейчас называется «спекуляцией» и считается незаконной. Но мелкая торговля из-под полы продуктами и всякой всячиной в Москве ведется совсем открыто, потому что это единственный способ побудить крестьян привозить продукты».
Десять тысяч крестов московских церквей все еще сверкают на солнце, писал Уэллс. «Большевики или слишком заняты другими делами, или просто не обращают на них внимания. Особенной популярностью пользуется знаменитая часовня чудотворной Иверской божьей матери возле Спасских ворот; многие крестьянки, не сумевшие пробраться внутрь, целуют ее каменные стены. Как раз напротив нее на стене дома выведен в рамке знаменитый ныне лозунг: «Религия — опиум для народа».
Действенность этой надписи, сделанной в начале революции, значительно снижается тем, что русский народ не умеет читать».
К концу 1917 года на улицах Москвы и Петрограда «убийства и ограбления стали таким же обычным явлением, как автомобильные происшествия на улицах Лондона, с той разницей, что на них обращали еще меньше внимания». Так, знакомый американец по пути из России рассказывал ему «о часами валявшихся в канавах трупах, мимо которых занятые своими делами люди проходили так же, как проходят у нас мимо валяющегося на тротуаре дохлого котенка».
Когда дни катастрофы остались позади, грабежи в Петрограде и Москве стали сравнительно малочисленны. «Бандитизм был поставлен к стенке в Москве весной 1918 года.
Мы заметили, что в особняках, где останавливаются гости правительства, и тому подобных местах все пронумеровано и внесено в инвентарные списки.
Кое-где нам попадались разрозненные вещи — какой-нибудь хрустальный стакан или фамильное серебро с гербами, неуместно выглядевшие в чужеродной обстановке, но большей частью это были вещи, обмененные их бывшими владельцами на продукты и другие предметы первой необходимости».
Но при всем этом «жизнь в Москве, озаренной ярким октябрьским солнцем и украшенной золотом осенней листвы, показалась нам гораздо более оживленной и легкой, чем в Петрограде. На улицах — большое движение, сравнительно много извозчиков; здесь больше торгуют. Рынки открыты. Дома и мостовые — в лучшем состоянии. Правда, сохранилось немало следов ожесточенных уличных боев начала 1918 года. Один из куполов нелепого собора Василия Блаженного, у самых ворот Кремля, был разбит снарядом и все еще не отремонтирован. Трамваи, которые мы видели, перевозили не пассажиров, а продукты и топливо».
Ильич вместо икон
В начале 1925 года хорватский писатель и публицист Мирослав Крлежа отправился в путешествие в Россию. Год спустя он опубликовал книгу «Поездка в Россию». «От первого знакомства с Москвой у меня осталось грустное впечатление. Это не было состояние невыразимой подавленности, которое толкает вас на поиски новых впечатлений, и не усталость после бессонной ночи, когда все люди кажутся страдальцами с зелеными физиономиями утопленников. Это было сочетание неприятных запахов и мрачного цвета, тяжкое ощущение, лишенное какой бы то ни было материальной основы, скорее тончайшая паутинка души, трепещущая на ветру реальности, чем сильное, ярко выраженное чувство».
Неизгладимое впечатление на него произвел Мавзолей Ленина. «Женщины и дети, старики и солдаты, нищие и дьяконы — все они стоят под дождем, на ветру, ожидая своей очереди войти и поклониться покойному.
Ленин, желтый, набальзамированный, со своей рыжей бородкой, лежит в стеклянном гробу в обыкновенной рабочей блузе, стиснув кулак и затаив в уголках губ ироническую усмешку».
Очередь в Мавзолей В.И. Ленина на Красной площади в Москве. 1930-е годы
РИА «Новости»Крлежа отмечал, что «вся динамика города, все движение масс несет на себе печать ирреального образа, который посмертно, символически является людям, как являлись им Христос и Мухаммед. Ленин выглядывает из всех витрин, плакатов и знамен, он на экране кинематографа и в рекламе, его портреты — на трамваях, на стенах церквей и дворцов. Портреты Ленина составлены из подков и гвоздей, из свеч и прочих восковых изделий». При этом Христос, по словам Крлежи, советскими людьми забыт: «Русские дети сегодня ходят в церкви как в музеи, и они разглядывают все эти святыни с ощущением дистанции, с которой мы, будучи детьми, наблюдали божков и прочий уклад какого-нибудь бронзового века или центральноафриканской культуры».
Люди в белом
В 1936 году Россию посетил французский писатель Андре Жид. После возвращения на родину писатель опубликовал книгу «Возвращение из СССР». «После Ленинграда хаотичность Москвы особенно заметна. Она даже подавляет и угнетает вас. Здания, за редкими исключениями, безобразны (и не только современные), не сочетаются друг с другом.
Я знаю, что Москва преображается, город растет. Свидетельства этому повсюду. Но боюсь, что делать это начали плохо.
Строят, ломают, копают, сносят, перестраивают — и все это как бы случайно, без общего замысла».
Зато «общий замысел» явно виден в облике москвичей. «Летом почти все ходят в белом. Нигде результаты социального нивелирования не заметны до такой степени, как на московских улицах, — словно в бесклассовом обществе у всех одинаковые нужды. В одежде исключительное однообразие. Несомненно, то же самое обнаружилось бы и в умах, если бы это можно было увидеть».
Внимание Жида привлекает очередь на 200–300 человек, стоящая от магазина к концу улицы. Выясняется, что стоят они за подушками, о поступлении которых накануне было объявлено в газетах. Очередь выстроилась еще до открытия магазина. «Спустя несколько часов я захожу в магазин. Продираясь сквозь толпу, я обошел магазин вдоль и поперек и сверху донизу. Товары за редким исключением совсем не годные, можно даже подумать, что они специально изготавливаются по возможности непривлекательными, чтобы их можно было купить только по крайней нужде, а не потому, что они понравились. Мне хотелось привезти какие-нибудь сувениры друзьям, но все выглядит ужасно.
Люди в СССР, похоже, склонны покупать все, что им предложат, даже то, что у нас на Западе показалось бы безобразным».
Досталось от Жида и характеру москвичей: «Иностранца поражает полная невозмутимость москвичей. Сказать «лень» — это было бы, конечно, слишком… «Стахановское движение» было замечательным изобретением, чтобы встряхнуть народ от спячки (когда-то для этой цели был кнут). В стране, где рабочие привыкли работать, «стахановское движение» было бы не нужным». В качестве иллюстрации он приводит случай, как группа французских шахтеров, путешествующая по СССР, по-товарищески заменила на одной из шахт бригаду советских шахтеров и без напряжения, не подозревая даже об этом, выполнила стахановскую норму.
Первомайская демонстрация трудящихся на Красной площади в Москве, 1935 год
Иван Шагин/РИА «Новости»Неожиданно тепло писатель отзывается о нынешнем Парке Горького. «Ступив за ворота, вы сразу оказываетесь в особом мире. Толпы молодежи, мужчин и женщин, повсюду серьезность, выражение спокойного достоинства. Ни малейшего намека на пошлость, глупый смех, вольную шутку, игривость или даже флирт». Судя по воспоминаниям Жида, программа развлечений в парке была весьма богатой: несколько площадок для танцев, отдельная — для любителей-акробатов, причем опасные прыжки страхует тренер.
«Вдоль большой аллеи, ведущей на площадку для настольных игр (где толпятся любители, ожидающие, когда освободится столик), стенды с ребусами, шарадами и загадками. В углу парка, недалеко от входа, владения парашютистов. Там это очень популярный вид спорта. Через каждые две минуты с вершины сорокаметровой вышки прыгают по очереди любители парашютного спорта. Жесткий удар о землю — можно считать себя парашютистом. Народ спешит, ждет, выстраивается в очередь. Я уже не говорю о большом Зеленом театре, где на иные спектакли собирается до двадцати тысяч зрителей», — писал он.
