Цивилизация
В 1773-1775 годах по землям Урала, Поволжья и Западной Сибири прокатился русский бунт, «бессмысленный и беспощадный». Одно из крупнейших восстаний в истории России, вдохновленное и возглавленное донским казаком Емельяном Пугачевым, выдававшим себя за «чудом спасшегося» императора Петра III, долгое время развивалось успешно для повстанцев. Строевые казаки, необученные крестьяне и ненадежные инородцы-степняки взяли приступом множество крепостей по Яику (река Урал), а также Казань, осадили Оренбург и Уфу, грозились походом на Москву. Усмирить бунтовщиков удалось лишь при помощи регулярных войск. Испуганная масштабной крестьянской войной Екатерина II отправила гасить бунт даже Александра Суворова.
Восстание Пугачева было жестоко подавлено. Уцелевшие представители крестьянской армии рассеялись. Самозванец бежал, надеясь попасть в киргиз-кайсацкие степи. Оставшиеся с ним казаки решили выдать своего вожака властям в обмен на помилование. В сентябре 1774 года горстка приближенных к Пугачеву людей организовала заговор и схватила его. Он пытался сопротивляться, сумел выхватить пистолет и ранить одного из них. Однако на помощь никто не пришел, несмотря на отчаянные крики бунтовщика «вязать изменников». Бывшие соратники доставили Пугачева в Яицкий городок (приказом Екатерины II переименован в Уральск) и выдали члену следственной комиссии, капитан-поручику Савве Маврину.
Офицер сразу же допросил предводителя восстания.
«Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство», — заявил Пугачев.
Затем Маврин, еще сомневавшийся насчет личности находящегося перед ним человека, вывел казака на улицу и показал толпе. Пугачев был узнан и сразу же разразился гневной отповедью:
«Вы погубили меня; вы несколько дней сряду меня упрашивали принять на себя имя покойного великого государя;
я долго отрицался, а когда и согласился, то все, что ни делал, было с вашей воли и согласия; вы же поступали часто без ведома моего и даже вопреки моей воли».
Узнав о поимке Пугачева, через несколько дней в Яицкий городок прибыл Александр Суворов. Он сам допрашивал вождя крестьянской войны, а затем повез его в Симбирск для продолжения следственных действий с участием другого ликвидатора восстания графа Петра Панина. Всю дорогу Пугачев сидел в деревянной клетке на двухколесной телеге. Ночами Суворов лично караулил самозванца, пока тот не предстал перед Паниным.
Этот эпизод описывал в своем научно-исследовательском труде «История Пугачева» Александр Пушкин: «Пугачева привезли прямо на двор к графу Панину, который встретил его на крыльце, окруженный своим штабом. «Кто ты таков?» — спросил он у самозванца. «Емельян Иванов Пугачев», — отвечал тот. «Как же смел ты, вор, назваться государем?» — продолжал Панин. «Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает». Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды. Пугачев стал на колени и просил помилования. Он посажен был под крепкий караул, скованный по рукам и по ногам, с железным обручем около поясницы, на цепи, привинченной к стене».
В Москву закованного в цепи арестованного этапировали в зимней кибитке на сменных лошадях. По прибытии его приковали к стене на Монетном дворе. По информации Пушкина, добытой в основном путем опроса остававшихся в живых участников событий, в течение двух месяцев горожане могли лицезреть самозванца. Дворяне смотрели на него со страхом и ненавистью, а многие простые люди — с тайным восхищением и надеждой. Если верить автору «Истории Пугачева», «многие женщины падали в обморок от его огненного взора и грозного голоса».
Пугачев и «генерал-аншеф» Афанасий Перфильев были приговорены к четвертованию. Чтобы облегчить их муки, Екатерина II приказала сначала умертвить бунтовщиков. «Граф Чернышов», стойкий защитник казачьих прав Иван Зарубин по прозвищу Чика наказывался отсечением головы. Члена «военной коллегии» Максима Шигаева, Тимофея Подурова и Василия Торнова надлежало повесить. Еще 18 человек осудили к наказанию кнутом и ссылке на каторжные работы.
Пушкин писал:
«Казнь Пугачева и его сообщников совершилась в Москве 10 января (по старому стилю. – «Газета.Ru») 1775 года. С утра бесчисленное множество народа столпилось на Болоте, где воздвигнут был высокий намост. На нем сидели палачи и пили вино в ожидании жертв. Около намоста стояли три виселицы. Кругом выстроены были пехотные полки. Офицеры были в шубах по причине жестокого мороза. Кровли домов и лавок усеяны были людьми; низкая площадь и ближние улицы заставлены каретами и колясками. Вдруг все заколебалось и зашумело; закричали: «Везут, везут!» Вслед за отрядом кирасир ехали сани с высоким амвоном. На нем с открытою головою сидел Пугачев, насупротив его духовник. Тут же находился чиновник Тайной экспедиции. Пугачев, пока его везли, кланялся на обе стороны. За санями следовала еще конница и шла толпа прочих осужденных».
На казни присутствовал писатель-мемуарист, известный ученый-ботаник Андрей Болотов. Свои впечатления от увиденного он подробно записал для потомков. По его словам, вся площадь на Болоте и дорога на нее от Каменного моста были запружены народом. Однако с Болотовым находился приятель, «которого все полицейские знали, и которому все там коротко было известно».
«Он, подхватя меня, не бегал, а летал со мною, совался всюду и всюду для приискивания удобнейшего места для смотрения. Мы вскоре за сим увидели молодца, везомого на превысокой колеснице в сопровождении многочисленного конвоя из конных войск. Сидел он с кем-то рядом, а против его сидел поп. Повозка была устроена каким-то особым образом и совсем открытая, дабы весь народ мог сего злодея видеть.
Все смотрели на него с пожирающими глазами, и тихий шепот и гул оттого раздавался в народе.
Товарища моего, как знакомого и известного человека, а при нем и меня, пропускали без задержания, к тому ж мы были и дворяне, а дворян и господ пропускали всех без остановки; и как их набралось тут превеликое множество, то, судя по тому, что Пугачев наиболее против их восставал, то и можно было происшествие и зрелище тогдашнее почесть и назвать истинным торжеством дворян над сим общим их врагом и злодеем», — отмечал Болотов.
Другой свидетель, поэт и баснописец Иван Дмитриев также акцентировал внимание на большом количестве пришедших понаблюдать за экзекуцией людей: «Все кровли домов и лавок, на высотах с обеих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет и колясок».
«Очевидец (в то время едва вышедший из отрочества, ныне старец, увенчанный славою поэта и государственного мужа) описывает следующим образом кровавое позорище:
«Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев в препровождении духовника и двух чиновников едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул, и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.
При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: «Ты ли донской казак, Емелька Пугачев?» Он столь же громко ответствовал: «Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев». Потом, во все продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота», — рассказывается у Пушкина.
Как вспоминал Болотов, на эшафоте Пугачев «стоял в длинном нагольном овчинном тулупе, почти в онемении, и сам вне себя, и только что крестился и молился». Увидев самозванца вблизи, ученый был поражен его внешним обликом:
«Вид и образ его показался мне совсем несоответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг.
Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные и весь вид, ничего не значащий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего, которого случилось мне так много раз и так близко видать, что я, смотря на него, сам себе несколько раз в мыслях говорил: «Боже мой! До какого ослепления могла дойтить наша глупая и легковерная чернь, и как можно было сквернавца сего почесть Петром Третьим!»
Прежде чем приступить к экзекуции, палач снял с Пугачева тулуп и другую одежду, оставив в нижнем белье.
«Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою... прости, народ православный!» При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе», — говорится у Пушкина.
«Вместо того, чтоб, в силу сентенции, наперед ого четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда в жизнь свою смертной казни не производившего; но как бы то ни было, но мы услышали только, что стоявший там подле самого его какой-то чиновник вдруг на палача с сердцем закричал: «Ах, сукин сын! что ты это сделал! — и потом: — Ну, скорее — руки и ноги».
В самый тот момент пошла стукотня и на прочих плахах, и вмиг после того очутилась голова Пугачева, взоткнутая на железную спицу, на верху столба, а отрубленные его члены и кровавый труп,— лежащими на колесе.
А в самую ту ж минуту столкнуты были с лестниц и все висельники; так что мы, оглянувшись, увидели их всех висящими, и лестницы отнятые прочь. Превеликий гул от аханья и многого восклицания раздался тогда по всему несчетному множеству народа, смотревшего на сие редкое и необыкновенное зрелище», — подытоживал Болотов.
По свидетельству князя Александра Вяземского, присутствовавшего на экзекуции на правах представителя верховной власти, Перфильев «перенес ту же казнь, что и Пугачев, но с тою только разницею, что голова его не была насажена на железный шпиль, а положена вместе с его останками на колесо рядом с останками Пугачева». Перед этим Перфильев как приверженец старой веры отказался исповедоваться у священника-никонианина, чем разозлил распорядителей казни.
Отрубленные конечности четвертованных мятежников были разнесены по московским заставам и через несколько дней сожжены вместе с телами. Пепел развеяли палачи. Согласно Пушкину, «помилованные мятежники были на другой день казней приведены пред Грановитою палату. Им объявили прощение и при всем народе сняли с них оковы».
Многие менее известные сподвижники Пугачева были казнены на местах. Одних посадили на кол, других четвертовали. По Волге запустили плоты с виселицами, на которых болтались пойманные бунтовщики.
Помимо Пушкина, большим любителем истории Пугачева был Владимир Ленин. Вождь большевиков считал пугачевское восстание настоящей гражданской войной и не сомневался, что именно она вынудила Александра II отменить крепостное право — освободить крестьян «сверху» до того, как аналогичный процесс начался бы «снизу».