Цивилизация
5 декабря 1909 года по новому стилю на Черной речке в Санкт-Петербурге состоялась последняя известная дуэль поэтов. На том же месте, где 72 годами ранее в смертельном поединке сошлись Александр Пушкин и Жорж Дантес, стреляли друг в друга 23-летний Николай Гумилев и 32-летний Максимилиан Волошин. Поэты остались живы: у Волошина дважды подряд произошла осечка, а Гумилев промахнулся или специально выстрелил вверх. Причиной дуэли стала женщина — поэтесса Елизавета Дмитриева, более известная под литературным псевдонимом-мистификацией Черубена де Габриак.
Любовный треугольник
Она познакомилась с Гумилевым в парижской мастерской Себастьяна Гуревича в 1907 году во время непродолжительного обучения в Сорбонне. Чуть позже молодые поэты встретились вновь в Петербурге, где Гумилев после возвращения из Европы был частым гостем в «Башне» Вячеслава Иванова на Таврической, 25 — там традиционно собиралась богема. Между молодыми людьми завязался роман.
«Это была молодая звонкая страсть.
«Не смущаясь и не кроясь я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей», – писал Н. С. на альбоме, подаренном мне.
Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на «Башню» и возвращались на рассвете по просыпающемуся розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого», — признавалась поэтесса годы спустя.
Гумилев тщетно делал Дмитриевой предложение руки и сердца. Та предпочла его коллегу по редакции журнала «Аполлон» — Волошина. Образовался любовный треугольник. Если своего ровесника Гумилева поэтесса считала «цветением весны» и «мальчиком», то патлатый, часто разгуливавший в одной тоге на голое тело Волошин был «самой большой любовью ее жизни». Летом 1909 года в Коктебеле возлюбленные придумали литературную мистификацию, звучный псевдоним и образ красавицы-католички. В Крыму гостил и Гумилев, однако Дмитриева уже не желала общения с ним и попросила бывшего спутника уехать.
Очарованные Черубиной
А осенью 1909 года в журнал «Аполлон» пришло письмо в конверте лилового цвета. Внутри были мелко исписанные листки в траурной рамке со стихами. Вместо подписи стояла буква «Ч». От листков пахло духами, а в конверт были вложены засушенные растения. Стихи были талантливые и произвели на редакцию впечатление. Но еще большее впечатление произвела приславшая их таинственная незнакомка. Черубина де Габриак была немедленно объявлена поэтессой будущего, а ее строки опубликованы на страницах «Аполлона».
Весь «Аполлон» ждал телефонных звонков Черубины. Звонила она редко, говорила сексуальным голосом, рассказывала, что ей 18 лет, она испанка, получила строгое воспитание в монастыре и живет под надзором отца-деспота и монаха-иезуита, ее исповедника. Выяснилось, что у нее бронзовые кудри, бледное лицо, ярко очерченные губы.
Заочно таинственной испанкой были увлечены многие поэты, и Гумилев пытался назначить ей свидание.
Однако на деле мистификация задумывалась как месть апполоновцам, которые не жаловали Волошина, отмечается в книге Ольги Черненьковой «Воин и дева: мир Николая Гумилева и Анны Ахматовой». Эта акция, направленная на редактора журнала Сергея Маковского, метила прежде всего в Гумилева, под влиянием которого тот находился. Волошин в этой истории был не соперником Гумилева в любви, а прежде всего идейным врагом. Косвенно трагическим исходом мистификации явилась смерть Иннокентия Анненского, стихи которого влюбленный Маковский выкинул из сверстанного номера, заменив их подборкой стихов Черубины и статьей Волошина «Гороскоп Черубины де Габриак». Анненский болезненно пережил это решение.
О тайне проболтался немец
Чуть позже состоялось скандальное разоблачение Дмитриевой: узнать правду удалось литератору Михаилу Кузмину, которому проболтался немецкий поэт и переводчик Ганс Понтер. Ему, в свою очередь, все рассказала сама поэтесса.
Кстати, в пожилом возрасте Понтер, также имевший интимную близость с Дмитриевой, составил ее словесный портрет:
«Она была среднего роста, скорее маленькая, довольно полная, но грациозная и хорошо сложена.
Рот был слишком велик, зубы выступали вперед, но губы полные и красивые. Нет, она не была хороша собой, скорее — она была необыкновенной, и флюиды, исходившие от нее, сегодня, вероятно, назвали бы «сексом».
По словам Понтера, он изрядно насторожился, когда узнал, что у его мимолетного объекта страсти было «что-то» и с Волошиным, и с Гумилевым. По каким-то соображениям именно немцу Дмитриева раскрыла тайну своей мистификации, взяв взамен обещание никому ее не выдавать. Понтер не сдержал данного слова. После Кузмина о личности Черубины узнал весь Питер.
Разоблачение обернулось для де Габриак тяжелейшим творческим кризисом. В тот же период почувствовавший себя обманутым и униженным Гумилев позволил себе нелестно о ней высказаться. Смысл его слов сводился к следующему: Дмитриева, мол, совершенно бездарная поэтесса, но весьма ничего «как женщина». Волошин решил постоять за честь девушки, встретил Гумилева в публичном месте и отвесил ему звонкую пощечину. Результатом явился вызов на дуэль.
Пистолеты пушкинской эпохи
Один из ее участников, будущий «красный граф» Алексей Толстой, которого Волошин попросил стать его секундантом, отрицал факт похабного высказывания Гумилева.
«Я знаю и утверждаю, что обвинение, брошенное ему, — в произнесении им некоторых неосторожных слов — было ложно: слов этих он не произносил и произнести не мог.
Однако из гордости и презрения он молчал, не отрицая обвинения, когда же была устроена очная ставка и он услышал на очной ставке ложь, то он из гордости и презрения подтвердил эту ложь.
В Мариинском театре, наверху, в огромной, как площадь, мастерской Головина, в половине одиннадцатого, когда под колосниками, в черной пропасти сцены, раздавались звуки «Орфея», произошла тяжелая сцена в двух шагах от меня: поэт В., бросившись к Гумилеву, оскорбил его. К ним подбежали Анненский, Головин, В. Иванов. Но Гумилев, прямой, весь напряженный, заложив руки за спину и стиснув их, уже овладел собою. Здесь же он вызвал В. на дуэль», — рассказывал Толстой.
А вот как вспоминал драматичный момент сам Волошин:
«В огромной мастерской на полу были разостланы декорации к «Орфею». Все были уже в сборе.
Гумилев стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел «Заклинание цветов». Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилеву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И. Ф. Анненского, который говорил: «Достоевский прав. Звук пощечины — действительно мокрый».
Гумилев отшатнулся от меня и сказал: «Ты мне за это ответишь» (мы с ним не были на «ты»). Мне хотелось сказать: «Николай Степанович, это не брудершафт». Но я тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: «Вы поняли?» (то есть: поняли, за что?) Он ответил: «Понял».
На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной Речки если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то во всяком случае современной ему».
«На нем был цилиндр и сюртук»
Вторым секундантом Волошина согласился выступить художник Александр Шервашидзе. Для Гумилева эти функции исполнили Кузмин и шахматист Евгений Зноско-Боровский. Вдвоем им не удалось вытащить из снега машину Гумилева, которая наглухо застряла по пути к месту дуэли. Завяз в сугробах и извозчик, на котором ехал Волошин. Отправившись к месту дуэли пешком, он потерял галошу и отказался стреляться без нее. Секунданты бросились на ее поиски. Когда же галоша Волошина была найдена, дуэль началась.
Дуэлянты настаивали на пяти шагах, но их сумели уговорить на 15. Толстой отмерил 15 гигантских шагов под комментарии Гумилева: «Граф, не делайте таких неестественных широких шагов!..»
Первым стрелял Гумилев и промахнулся. Пистолет Волошина два раза дал осечку.
«Была мокрая, грязная весна, и моему секунданту Шервашидзе, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо, — отмечал впоследствии Волошин, за давностью лет перепутавший время года. — Гумилев промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались».
Весьма красочное описание событий дал Толстой. По его словам, секунданты с огромным трудом смогли «уломать» на дистанцию в 15 шагов вместо пяти сначала Волошина, а затем и Гумилева — на уговоры был потрачен целый день, тогда как дуэль состоялась на рассвете.
«Дул мокрый морской ветер, и вдоль дороги свистели и мотались голые вербы. Гумилев, спокойный и серьезный, заложив руки в карманы, следил за нашей работой, стоя в стороне.
Выехав за город, мы оставили на дороге автомобили и пошли на голое поле, где были свалки, занесенные снегом.
Противники стояли поодаль, мы совещались, меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Гумилев, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил пятнадцать шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Пыжей не оказалось, я разорвал платок и забил его вместо пыжей. Гумилеву я понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нем был цилиндр и сюртук, шубу он сбросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, — взял пистолет, и тогда я только заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В., стоявшего, расставив ноги, без шапки. Передав второй пистолет В., я по правилам в последний раз предложил мириться. Но Гумилев перебил меня, сказав глухо и недовольно: «Я приехал драться, а не мириться», — писал Толстой.
После осечек у Волошина его противник категорически требовал третьего выстрела, но секунданты после совещания ему в этом отказали. Тогда Гумилев поднял шубу и пошел к машине.
Впоследствии он не общался и даже не здоровался с Волошиным. Их примирение произошло только в июне 1921 года.
Судьба главных действующих лиц сложилась по-разному. Гумилева в августе 1921 года под Петроградом расстреляли чекисты, Волошин скончался в 1932-м после второго инсульта в Коктебеле, а Толстой после возвращения из эмиграции на удивление органично прижился в Советском Союзе, вошел в круг друзей Иосифа Сталина и дожил до 1945 года.