Цивилизация
— Алексей Ремович, несколько дней назад вы были зарегистрированы кандидатом на должность президента Российской академии наук. Почему вы решили баллотироваться?
— Надо сказать, что мои коллеги уже давно заводили со мной соответствующие разговоры. Возможно, это связано с активной позицией по ряду научно-организационных вопросов Совета по науке при Минобрнауки, который я возглавляю последние четыре года.
До сих пор я считал, что есть более достойные кандидаты, но после неудачной попытки выбрать президента РАН в марте этого года я начал думать о том, как сделать так, чтобы РАН вернула себе высокую репутацию и заняла свое важное место в российском обществе и системе государственного управления.
В результате родилась определенная концепция, и я решил с ней идти на выборы президента РАН. Моя кандидатура была выдвинута путем сбора подписей поддерживающих меня членов РАН. Я всегда считал, что этот способ более демократичен, чем выдвижение от бюро отделений — ведь вопрос о президенте РАН не имеет узкоспециализированного характера, и кроме того, могут высказываться все члены РАН, а не только члены бюро отделений.
Довольно быстро было собрано более 70 подписей поддерживающих меня членов РАН (при необходимом минимуме 50 подписей), и я был зарегистрирован.
— Расскажите о себе: вы родились в семье ученых, ваша жизнь с детства была так или иначе связана с МГУ, скажите, какой отпечаток наложила научная академическая среда на формирование вашего характера?
— Действительно, я родился в семье ученых, мой отец Рем Викторович Хохлов в 1970-е годы был ректором МГУ, он был одним из тех ученых, которые основали такие области, как нелинейная оптика и акустика. Мой дед Михаил Михайлович Дубинин тоже был академиком, специалистом в области адсорбции. Конечно, какие-то воспоминания со школьных времен у меня остались, когда, например, отец брал меня на знаменитый праздник Архимеда на физическом факультете.
Мои родители, а моя мама тоже физик, особо в учебу не вмешивались, но в критические моменты пытались меня направить в правильное русло. Так, после 7-го класса они посоветовали мне перейти в знаменитую Вторую математическую школу, которая дала мне очень многое. Полученный там фундамент в области математики мне очень сильно помог позднее и в учебе, и в научной работе.
И когда мне надо было выбирать научного руководителя, отец посоветовал мне идти к академику Илье Михайловичу Лифшицу, он тогда занимался наукой о полимерах. Рем Викторович считал, что из классических областей физики надо переходить в те, что больше связаны с биологией, с живыми системами.
— Как складывалась затем ваша научная карьера?
— Я занимался статистической физикой макромолекул, эта область тогда бурно развивалась, связана она с применением методов статистической физики к полимерным системам. Нами тогда было выполнено много работ, первых в своей области, которые до сих пор хорошо цитируются. «Университетская среда» означает, что довольно быстро у вас появляются ученики.
Ко мне в качестве дипломников стали приходить очень сильные ребята, многие их них сейчас стали крупными учеными.
После защиты докторской в 29 лет я несколько лет не мог получить профессорскую должность, потому что не было вакансий. Свободное место появилось на кафедре общей физики, и я восемь лет читал курс общей физики для студентов первого курса. И это дало мне очень многое, ведь лектору надо держать аудиторию все время лекции, и, поскольку студенты младших курсов — самая требовательная аудитория, никакая другая после этого не страшна.
В 1993 году я стал заведовать кафедрой физики полимеров и кристаллов, где работаю до сих пор.
— Когда вы начали заниматься общественной работой?
— Когда в СССР стали происходить перемены, я видел, что и в научно-образовательной сфере нужно что-то менять. У меня была сильная мотивация сделать какие-то полезные вещи для университета. Тогда мы подумали, что университету нужен новый, более демократичный устав. И его удалось разработать и принять.
Согласно этому уставу, были введены выборы ректора, и они состоялись, а ведь до этого ректор назначался решением Политбюро — никаких выборов не было.
Впрочем, сейчас я думаю, что многие вещи, предложенные нами тогда и принятые, не всегда работают.
— Например?
— Например, не должно быть коллегиальных решений в науке, когда члены коллектива, с одной стороны, принимают решения, а с другой — не несут ответственности за них. Тогда был порыв к свободе, но в такой области, как наука, по определению меньшинство всегда право. Потому что сначала кто-то делает открытие, а другие говорят, что это ерунда. И лишь потом эту точку зрения начинают признавать.
С учетом моего жизненного опыта я бы с большей осторожностью относился к понятию демократии в науке.
Представьте, что идут выборы руководителя, которые осуществляет научный коллектив. Некий любимец коллектива обещает все делать по-старому, ничего не менять, чтобы всем было хорошо. А другой хочет реформ, изменений, по-разному относиться к тем, кто хорошо и плохо работает, по одежке протягивать ножки и так далее. Конечно, выберут первого.
— Вы уже десятый год являетесь проректором МГУ, что дает вам эта работа?
— Конечно, времени на науку и преподавательскую работу осталось существенно меньше. Вместе с тем кругозор существенно расширился, я стал лучше понимать, какие подводные камни надо преодолевать, чтобы такие большие организации, как Московский университет, существовали и развивались.
На самом деле заставить такую организацию хотя бы оставаться на прежнем уровне очень сложно, а чтобы она еще и развивалась, надо прикладывать сверхусилия. Понимание всего этого, как идет взаимодействие университета с властью, дало мне очень многое. Сейчас МГУ развивается, и достаточно сказать, что сейчас мы являемся одной из немногих организаций, успешно выполняющей все нормативы, заложенные в майских указах президента, причем без дураков.
Мы снова вошли в сотню мирового рейтинга университетов, да и по средней заработной плате профессорско-преподавательского состава цифра за 2016 год соответствует «дорожной карте». Все это благодаря тому, что ректор и коллектив МГУ стараются привлекать все возможности для увеличения финансирования, а также для мобилизации сотрудников на выполнение амбициозных научных, образовательных и инновационных проектов.
— Вы являетесь почетным профессором Университета Ульма, видели, как устроена западная наука. Что Российская академия наук могла бы перенять оттуда?
— Действительно, после получения премии Вольфганга Пауля в 2002 году я организовал в Ульме лабораторию, а затем немецкие коллеги попросили сделать так, чтобы лаборатория осталась функционировать. Свою работу там я использую, чтобы посмотреть, как наука организована в других странах, сравнить с нашей организацией... Конечно, какие-то элементы организации немецкой науки можно было бы перенести к нам, какие-то не подходят.
К примеру, у них очень четко отработаны принципы экспертизы научных проектов.
Они внимательно следят, чтобы при экспертизе не возникало конфликта интересов, чтобы в экспертной панели было самое широкое представительство самых разных научных направлений. И, кстати, этот опыт мы предложили использовать в заявлении, принятом на январском заседании Совета по науке при Минобрнауки. Это актуально для наших фондов — РФФИ и РНФ.
— В последние годы о РАН слышно все чаще в контексте ее реформы, конфликта с ФАНО, а не в контексте научных открытий или обсуждения социальных вопросов. Так, руководство РАН или молчало, или невнятно высказывало свою позицию по вопросам ГМО, гомеопатии, ужаса с диссертациями...
— Тут вы попали в точку, я считаю, что позиция, которую занимала РАН, позиция пассивная, обращенная внутрь себя, а не к обществу, наносила ей вред. К сожалению, мало какие вещи РАН делала публично.
Несмотря на то что Комиссия по лженауке высказалась о гомеопатии, кое-кого из гомеопатов выбрали в члены РАН.
Конечно, по этим вопросам высказываться надо, чтобы было понятно, что РАН — это высший орган научной экспертизы, который способствует просвещению общества, разъясняет причины возникновения сложившихся предрассудков, информирует общество о последних достижениях мировой науки.
То же самое — с научно-организационными вопросами: как нам развивать карьеру ученых, своевременно давать самостоятельный участок работы молодым лидерам, как должны работать научные фонды, как должна быть организована аспирантура, как проводить аттестацию научных кадров, как развивать систему академических институтов. Да, у РАН отобрали право прямого управления ими, но надо высказывать свое мнение не в кулуарных согласованиях, а открыто в дискуссиях с представителями ФАНО.
Я перечислил большое количество вопросов, которыми занимался наш Совет по науке, — ни по одному из них президиум РАН не высказывался.
Заседания президиума сводятся к научным семинарам: обсуждают какую-то проблему, задают вопросы, говорят формальные вещи и расходятся. Это потеря времени.
— А ведь это «экспертный клуб»! Вспоминается, как два года назад известный докладчик пугал президиум РАН ГМО-микробами, которые сначала ели нефть, а потом нападали на дельфинов. И ведь напугал! Посидели, поспали, позвенели чайными ложками и разошлись.
— Конечно, авторитет РАН как высшего органа научной экспертизы будет возрастать не сразу. Нужен период, в течение которого авторитет будет нарабатываться. Президиум должен выдавать продуманные, взвешенные, разумные решения и тем самым влиять на общество, на власть, на широкие слои научной общественности.
Ведь РАН — это законодательно признанный орган, представляющий ученых.
— Вам не кажется, что эти проблемы и стали причиной того шага, который был предпринят в отношении РАН летом 2013 года и недавно, в марте?
— Конечно, была неудовлетворенность, и я понимаю ее причины. Было сделано то, что было сделано. Пусть я не со всем согласен, но я понимаю, что надо было что-то менять.
— Чего еще не хватает нынешней академии?
— Обязательно нужна прозрачность финансов. По закону РАН должна представлять российскую науку в международных организациях... как она это делает? Она обязана проводить международные конференции, издавать журналы... все эти вещи должны быть прописаны.
Больной вопрос с институтами ФАНО, смешно думать, что их вернут обратно, особенно сейчас. Но РАН может предлагать идеи относительно принципов функционирования институтов, путей их развития.
Все говорят: денег нет. Так надо придумывать проекты, под которые их можно получить.
Например, можно предложить возродить программу «Интеграция», которая существовала в конце 90-х – начале нулевых годов. В ее рамках были запущены научно-образовательные проекты с участием университетов и академических институтов для углубленной подготовки студентов старших курсов и аспирантов. Такую программу надо «красиво упаковать», и уверен, под нее можно получить дополнительное финансирование.
Далее, почему бы в Москве не попытаться сделать университет, который будет базироваться на подведомственных ФАНО институтах? «Зародыши» такой организации уже есть. Например, я хорошо знаком с Высшим химическим колледжем, который функционирует на базе академических химических институтов. Через это ФАНО могло бы решить все проблемы с аспирантурой. Если такой университет строить по-умному, он станет вторым, вошедшим в первую сотню мирового рейтинга университетов.
Помимо всего прочего, Академия наук должна перестроить стиль своей работы, она не должна быть угрюмым местом, где царит архаичность.
Она должна быть обращена к обществу, быть местом, где кипит жизнь, где не только члены РАН, но и все активные ученые приходят, обмениваются мнениями, генерируют идеи.
— И, наверное, по-другому должна пиарить себя, несмотря на недостаток денег?
— Какое-то финансирование на это все же есть. Бюджет РАН более 4 млрд рублей, из них лишь чуть более 2,2 млрд — это стипендии членам РАН. Остальные деньги тратятся, например, на журналы, а толку что? Если из «Докладов академии наук» статьи на рецензию мне до сих пор приносят курьеры.
Наладить электронную подачу рукописей стоит не так дорого. И конечно, РАН должна исполнять функцию «посла науки в обществе», уделять внимание пиару научных достижений, а для этого нужна современная пресс-служба.
— Да, кажется, с 2013 года там ничего не изменилось.
— И это расстраивает. Ведь наука — это красиво, у нас в МГУ мы проводим Фестивали науки, да, РАН участвует в них, но ничего похожего там не делают. Хотя уже начались движения на уровне отдельных институтов.
РАН фактически не отошла от прошлого, но та модель уже не работает.
И польза от академии в нынешнем виде не очевидна — ни обществу, ни власти, ни научному сообществу. А нужно, чтобы академия была востребована.
— Какими качествами должен обладать в нынешних реалиях президент РАН?
— Думаю, что и научным сообществом, и обществом в целом, и властью будут цениться не способность угадывать желания власти и популизм, а работа на повышение авторитета РАН и укрепление ее позиций как высшего экспертного органа.
Академия должна быть готова, что не всегда с ней будут соглашаться.
Но если она будет открыто и гласно предлагать разумные вещи, то ее авторитет будет постепенно нарабатываться, ведь эта ниша никем не занята.
— Удачи вам!