Цивилизация
С Алексеем Яблоковым мы познакомились, кажется, в 1962 году, когда я ухаживал за своей будущей супругой Галиной Клевезаль, которая работала у него в лаборатории Института морфологии животных им. А.Н. Северцова. Я работал на кафедре ихтиологии биологического факультета МГУ. Он без восторга приветствовал наши с Галиной контакты, но потом смирился, в 62-м году мы поженились. У нас с Яблоковым заладились отношения.
А в 1970 году, еще работая на кафедре ихтиологии, я поехал с ними в экспедицию на Кавказ, чтобы исследовать прыткую ящерицу. Кавказ мы тогда прошли весь, зигзагами от Батуми до Баку.
Одним из ценных качеств Алексея Владимировича была способность увлекать своей работой, своими идеями других людей.
Морскими млекопитающими он начал заниматься, еще будучи студентом биофака. Позднее он расширил сферу своих интересов и пришел к идее, что нужно исследовать отдельные виды животных на всем ареале, и в качестве одного из объектов он выбрал прыткую ящерицу, чтобы исследовать структуру ее популяции. Изучая ее, мы ездили по всему ареалу ее обитания — от Карелии до Средней Азии.
В 1977 году я перешел к ним в лабораторию, и мы работали вместе уже по морским млекопитающим. Это очень интересная группа млекопитающих, а у Яблокова (хотя сейчас уже трудно сказать, у него или Тимофеева-Ресовского, которого тот очень чтил) была идея, что ген животных мы никогда не сможем исследовать непосредственно, поэтому надо применять генетический подход к фенетическим исследованиям — исследовать отдельные видимые признаки. То есть исследовать то, что видим, и делать заключения о генетической основе этого.
Это теперь мы знаем, что невозможность исследовать ген — это заблуждение, а тогда этого никто не мог знать.
И если бы генетики не изобрели секвенирование, то фенетика популяций, которую создали Яблоков с Тимофеевым-Ресовским, сейчас бы процветала и была на грани науки. Яблоков воодушевил своей идей даже американцев, с которыми мы работали над совместным проектом по охране среды. Было время, когда из 20 международных объектов Рейган прихлопнул 18. А наши власти считали, что если 18 прихлопнули американцы, то два — по медицине и охране среды — должны прихлопнуть мы. И стараниями Яблокова проект по охране среды удалось сохранить.
С Яблоковым и с американцами мы наблюдали тюленей на островах у берегов Калифорнии. Наблюдая вариации окраски, мы построили схемы, показывающие, как происходит обмен особями между популяциями этих островов.
Уже позднее, когда стали применяться генетические методы, оказалось, что мы были абсолютно правы.
Наш подход был дешевым, и нам ничего не нужно было, кроме стереотрубы и фотоаппарата, а молекулярная генетика и в те времена, и сейчас требует больших затрат. Кроме того, наш метод был, как говорил Яблоков, неинвазивный, мы не трогали животных.
Мы по глупости, не зная организации западной науки, считали, что американцы — люди рациональные, и если какую-то задачу можно решить дешево, то и будет выбран этот метод. Оказалось совсем наоборот: наука тогда ценится, когда она дорого стоит, а дешевая наука им не нужна.
Тем не менее и по тюленям, и по дельфинам была сделана вполне качественная работа, последний раз мы ездили в Калифорнию в 1987 году. И подход наш все-таки кое-где пригодился. У Яблокова были работы с американцами, в которых китов косаток различали по внешним признакам, вместо того чтобы гоняться за ними, чтобы выдернуть кусок ткани.
В лаборатории постнатального онтогенеза, которой заведовал Яблоков, сложилась очень хорошая компания. В основном мы работали в Казахстане, где много водится тех самых прытких ящериц, в экспедициях мы проводили с апреля по октябрь. На основе наших исследований нам удалось восстановить историю расселения прыткой ящерицы. Результатом стала карта, на которой по характеру распространения признаков показаны границы контакта популяций с разными фенотипами. Все это происходило десятки тысяч лет назад.
Параллельно мы продолжали заниматься морскими млекопитающими.
Где-то в конце 1960 годов в Черном море стараниями Яблокова и первого руководителя лаборатории Сергея Евгеньевича Клейненберга был запрещен промысел дельфинов.
В США тоже был введен запрет, но в Калифорнии продолжался промысел тунца. А когда его ловят, в кошельковые неводы всегда попадают дельфины, и часть их погибает. А потому на каждом судне-тунцелове сидела девочка, которая измеряла дельфинов, их черепа. Калифорния была единственным местом, где получали новый научный материал, и мы с Яблоковым ездили туда. Тогда, анализируя отверстия в черепах дельфинов, мы пришли к очень интересному выводу. Дельфины образуют схожие семейные группы, но, кроме того, есть некие выпадения — непохожие дельфины.
Тогда мы обратили внимание нашего американского коллеги: взгляните, вот есть семейные группы, а есть пришлые дельфины. Тот ответил: «Нет. Мы не имеем основания так утверждать». Спустя два-три года были проведены генетические исследования и оказалось, что мы были правы.
Яблоков был первопроходцем, он обладал чутьем.
Он не стеснялся предлагать свои собственные идеи независимо от того, появились они уже на Западе или нет. Яблоков делал все, чтобы его сотрудники могли выезжать за рубеж. Рубился даже за тех, кого он не сильно-то и любил. Одно из его неоспоримых достоинств — он считал, что наука интернациональна, замыкаться в национальных рамках нельзя и ученые должны сотрудничать. Когда в Москве проходил какой-нибудь генетический конгресс, он просто хватал американцев и англичан и волок в лабораторию, чтобы знакомить с нами, рассказывать.
Наша лаборатория была замечательной. Выступить в ней на коллоквиуме за честь считали не только наши соотечественники — американцы специально приезжали сюда для доклада.
...Однажды для изучения ящериц мы приехали в Армению и остановились на противочумной станции в Ленинакане. Нас там хорошо приняли, хотя Яблоков тогда еще не был знаменит как теперь, но его хорошо знали. А у Яблокова была особенность — он плохо запоминал имена и отчества. А начальника станции звали Велихан Оганесович. И Галя, когда они к нему шли, повторяла: «Леша, запомни, Велихан Оганесович, Велихан Оганесович».
Они входят, Яблоков протягивает руку и говорит:
«Здравствуйте, Геркулес Александрович!»
У Велихана Оганесовича был один глаз, но он, не моргнув, сказал: «Здравствуйте, Алексей Владимирович». Яблоков объяснил: «Сама виновата — Велихан, Велихан... Велихан — значит великан, а великан значит — Геркулес!»
У него все в порядке было с чувством юмора, более того, в свой адрес он легко воспринимал критику, и юморную, и не не очень. Самого Яблокова и кого угодно на наших коллоквиумах порой жестко критиковали, невзирая на чины и имена. И другое громадное достоинство, которое мы всегда ценили, — успехи своих сотрудников он воспринимал как свои личные. В науке это редкость. Он никогда не приписывался к работам, в которых не принимал деятельного участия, и мы, его старые сотрудники, наблюдая нынешнюю ситуацию, понимаем, как же нам повезло.
Он был борец, был активным, был членом партии, секретарем парторганизации. Но у него было оригинальное представление о партийной этике: «Если я не согласен с чем-то, то должен об этом объявить».
Три или четыре раза он был на грани вылета из партии за свои штучки.
Например, за то, что был одним из первых, кто выступил против Лысенко, когда тот еще был огого! Заступался за Тимофеева-Ресовского, которого обвиняли в том, что тот работал в Германии, не иначе как на фашистов.
Он, безусловно, хотел стать членкором, но лишь потому, что это дало бы ему возможность шире развернуть свои исследования. Наверное, он был неудобным человеком и для руководства института, а иногда и для коллег. Но на него не надо было обижаться, ведь он просто выражал свою эмоцию.
Как он стал переходить в политику и природоохранную деятельность, для меня осталось загадкой. Он был боец и искал новое поле боя. Там он увидел новую возможность бороться за то, что считал правильным. И он врубился в это дело, и после нашей последней статьи, когда он уже был советником президента, он сказал мне:
«Я с наукой завязал, начинаю заниматься политикой».
Он безусловно, следил за тем, что происходит в последние годы с наукой, с Академией наук, считал это безобразием. Несмотря на то, что за необходимость реформы Академии наук он выступал давно. Поэтому, кстати, и не стал академиком во времена разгула демократии. В 90-е годы, когда он баллотировался, он прошел свое отделение, а на общем собрании тогдашний президент Осипов сказал ему: «Если вы так нас ругаете, то чего же вы к нам рветесь?».