Цивилизация
— В последнее время в России вновь появилась тенденция к сближению церкви и государства. С другой стороны, в исламе на протяжении веков понятия верховной власти и духовного руководства были неразрывно связаны. Как вы оцениваете происходящие в этом русле процессы в России в контексте ислама?
— Прежде всего, я бы отметил, что, что бы ни говорили о связи политической и духовной власти в исламе (а в самом исламе также существуют различные концепции такой связи), — все это касается исламской власти, то есть такой, которая руководствуется в принятии решений богоданным законом — шариатом. Что касается немусульманской власти, то, с точки зрения мусульманского права,
здесь возможны две опции — борьба с этой властью, если она притесняет мусульман, или договор с ней, при наличии гарантий неприкосновенности веры, личности, семьи и имущества мусульманина.
В российской истории существуют примеры и того, и другого. Сегодняшнее российское государство следует, в целом, в русле имперской бюрократической практики, складывавшейся как минимум начиная с Петра I. Она заключается в стремлении к максимальному государственному контролю в духовной сфере, при котором религиозные институты любых конфессий становятся фактически частью государственно-бюрократического аппарата. Для членов той или иной конфессии это может обосновываться идеями православной симфонии властей или исламского мирного договора — ас-сульх. Но эта риторика не может затмить реальной сущности процесса «огосударствления» религии. В случае с исламом это вызывает особые эксцессы в связи с тем, что
ислам — это религия не государства, а общины.
Российское государство стремится выстроить отношения с любой конфессией так, будто это церковь. Вместе с тем в исламе церковь как институт отсутствует как таковая. Так называемое «мусульманское духовенство» — условный термин, введенный бюрократами еще царской России, так же как и понятия «мусульманский приход» и т.п. – это экстраполяция православных реалий на иную традицию.
«Духовенство» в исламе не является священством, не имеет благодати, не проходит рукоположения в сан.
Строго говоря, они даже не «служители культа», так как культовую практику в исламе может отправлять любой мусульманин, который знает, как проводится тот или иной ритуал.
Основная функция «людей религии» в исламе — воспроизводство и распространение религиозного знания и религиозной грамотности. Поэтому в исламской традиции говорят не о «духовенстве», а об «ученых» — по-арабски «улама», отсюда в русской литературе их часто называют «улемы». Ближайший аналог подобной функции — институт раввината в иудаизме, где раввины тоже не священники, а, прежде всего, ученые толкователи Торы и Талмуда. Такой «научный» характер исламской традиции приводит к тому, что в исламе не может быть духовной иерархии, а авторитет того или иного религиозного деятеля зависит не от его места в системе, а от личной харизмы, убедительности его доводов, широте и влиятельности круга его последователей и т.п. Этот особый плюрализм и внутренний демократизм исламской общинной жизни закономерно приводит к тому, что каждая отдельная община (именно община, «джамаат», а не «приход») потенциально, а часто и в реальности является самостоятельной политической силой.
С позиции же административно-бюрократической «вертикали власти» в таком плюрализме усматривают, прежде всего, конфликтный потенциал.
Конфессиональная принадлежность власти здесь уже не так важна. Авторитарные режимы во многих мусульманских странах на протяжении всего XX века провоцировали против себя «джихад» радикального подполья, формированию которого они сами во многом способствовали своей политикой «национализации» ислама.
— Чем объясняется ситуация, когда в Росии одновременно функционирует проправительственный Совет муфтиев России (СМР) и не менее официальное Центральное духовное управление мусульман России (ЦДУМР)? Особенно учитывая, что наибольший авторитет и представительство в таких организациях, как Организация исламского сотрудничества имеет именно ЦДУМР. Нормальна ли подобная практика? Есть ли путь к единству?
— В России функционируют несколько десятков духовных управлений мусульман, в том числе и те, которые не входят ни в СМР, ни в ЦДУМР. Например, Духовное управление мусульман Татарстана не входит ни в одну из этих структур. Кроме того, есть еще Координационный совет мусульман Северного Кавказа, Российская ассоциация исламского согласия и другие. Есть также общины и религиозные группы, которые вообще никуда не входят и не зарегистрированы в качестве юридического лица — закон это вполне позволяет (чего, правда, нельзя сказать о практике применения этого закона) Поэтому
неправильно было бы сводить всю палитру российского ислама к проблемам конкуренции двух централизованных религиозных объединений.
Многообразие мусульманских организаций, как я уже сказал, естественно и неизбежно. Ненормальной следует считать недобросовестную конкуренцию тех или иных организаций с другими, в том числе с использованием политических спекуляций и с задействованием административного ресурса. Путь к единству, я думаю, тоже лежит не в сфере указаний сверху, а зависит, в первую очередь, от способностей самих мусульманских лидеров договориться на общей платформе и вокруг общих интересов.
— Стоит ли считать избрание на пост муфтия Татарстана Камиля Самигуллина, которому всего лишь 28 лет, в том числе и попыткой привлечь внимание мусульманской молодежи? Является ли это действенным способом борьбы за влияние против радикалов, имеющих сходные задачи?
— Полагаю, что назначение Самигуллина — это проявление того кадрового кризиса, в котором находятся официальные мусульманские структуры сегодня. Старшее поколение религиозных деятелей, сохранивших традицию в советский период, уходит. Представители среднего поколения — 40–50-летние --либо дискредитированы, либо ангажированы, либо наоборот — недостаточно вписаны в систему, но достаточно сильны, чтобы их можно было опасаться. Вместе с тем, в жизнь вошло поколение 30-летних, выросших и сформировавшихся как личности уже в постсоветское время. Эти люди сегодня приходят во все сферы жизни российского общества, в том числе в религию и в политику. Думаю, что задачи борьбы за молодежь здесь тоже преследуются. Насколько это будет эффективно и для кого — покажет дальнейшее развитие событий. Во всяком случае, мы уже находимся на пороге исторического перелома. Помнится, в начале 1990-х годов многие либералы мечтали о том времени, когда у руля появится первое «непоротое поколение», не имеющее казавшегося травматическим советского опыта. Теперь это время настало, и вскоре можно будет оценить последствия этих изменений.
— Вспоминая произошедшую в Бостоне трагедию, нельзя не задать следующий вопрос: каким образом мусульманская молодежь становится на путь «джихада»? Что является тем самым противоречием, мешающим многим мусульманам вести мирный образ жизни? На кого следует возложить ответственность за случившееся?
— В действительности
подавляющее большинство мусульман ведет именно мирный образ жизни.
Если бы это было не так, то мы были бы свидетелями не терактов, а полномасштабной «войны цивилизаций», которую очень активно пророчили некоторые известные политологи. Что касается радикализации мусульманской молодежи, то, я думаю, причины такой радикализации те же самые, что и в случае с любой другой молодежью, идущей в радикальные левацкие или, наоборот, крайне правые движения. В них нет ничего специфически исламского.
Специфика появляется в тех идеях, в которых оформляется этот радикализм. Чем, например, руководствовалась русская молодежь, приходившая в радикальные революционные движения на рубеже XIX-XX веков? Причины могут быть разнообразны и имеют, прежде всего, социально-психологическую природу.
Специалисты говорят о фрустрации — состоянии, когда человек чувствует себя подавленным и не видит смысла и перспектив в жизни в предлагаемых социальных обстоятельствах, в рамках заданных социумом правил игры. Здесь нельзя говорить только о бедности и социальной несправедливости в самом простом смысле слова, с которыми сталкивается молодой человек.
Не менее важен кризис высоких смыслов, отсутствие идеи, ради которой нужно преодолевать препятствия и трудности на пути созидания. Гораздо легче объявить весь мир погрязшим во грехе, порочным по своей натуре и попытаться разрушить его радикальными способами. Здесь мы имеем дело с «революционным синдромом», когда активные пассионарии пытаются удовлетворить жажду подвига и стремление к геройству, используя для этого антисоциальные разрушительные способы и инструменты. Повторюсь, это явление известно не только в исламской среде, и не мусульмане его придумали.
Представление о том, что большинство террористов сегодня являются мусульманами, опровергается статистикой. Оно целиком является результатом медийного фокуса и задано политическими факторами.
— За последний год все чаще стали говорить о терроризме в контексте Средней Азии. Стоит опасаться джихада со стороны, например, представителей Таджикистана или Киргизии? С чем связана активизация радикально настроенных масс в этой области?
— Я не наблюдаю какой-то особой «активизации радикально настроенных масс» в Средней Азии. Конечно, в регионе есть конфликтный потенциал, есть своя радикальная оппозиция существующим режимам, фактор соседства с Афганистаном также играет немаловажную роль. Все это является составляющими непростой и неоднозначной политической ситуации в регионе. Тем не менее, все эти вещи остаются сугубо региональными факторами, не угрожающими России напрямую. Гораздо важнее для нашей страны положение в среде трудовых мигрантов из Средней Азии. Их сверхэксплуатация, рабский труд и бесправное положение способствуют их маргинализации и люмпенизации. В такой ситуации рост радикальных настроений там возможен, но он будет обусловлен уже сугубо внутрироссийскими факторами. думаю, однако, что это не ближайшая перспектива, и, если будет вестись необходимая работа, тенденцию еще можно переломить.
— Как обстоят дела с мусульманским образованием в Российской Федерации? В начале марта этого года Владимир Путин дал поручение разработать концепцию и программы для единого высшего исламского образования в России. Возможно ли это в условиях многочисленности религиозных учреждений, организаций и имеющихся между ними разногласий?
— Основная проблема исламского образования в России – отсутствие собственной традиции воспроизводства и трансляции мусульманского знания.
Эта традиция существовала в досоветский период, но практически полностью была уничтожена последующей политикой государственного атеизма. Единичные очаги исламского сознания, сохранявшиеся в советской Средней Азии, прежде всего, в Бухаре, сегодня оказались за пределами нашей страны. Их уровень и тогда оставлял желать лучшего, но, по крайней мере, бухарское образование обеспечивало подготовку служителей мусульманского культа, способных отправлять основные религиозные обряды. Большего в то время и не требовалось, да и не представлялось возможным.
В 1990-е гг. этот недостаток религиозного образования восполнялся обучением за рубежом, прежде всего в арабских странах и Турции. Впоследствии именно с этим зарубежным образованием многие эксперты — с разной степенью обоснованности — стали связывать распространение в среде российских мусульман радикальных идей, угрожающих российской государственности и общественной стабильности.
В связи с этим и возник проект создания автономной российской модели исламского образования, в рамках которой можно было бы фильтровать нежелательные влияния и воспитывать лояльные кадры «мусульманского духовенства».
Создание единой образовательной программы такого рода — вопрос чисто технический, тем более, если это делается при участии и под контролем государства. Другое тело, что
это образование, в условиях отделения религии от государства, не будет ни в каком случае исламским. В лучшем случае, это будет светское образование с исламоведческой составляющей, годное для подготовки функционеров и администраторов в сфере государственно-конфессиональных отношений, но оно не будет иметь никакого веса в религиозной среде,
так как квалификация мусульманского ученого — богослова и правоведа — ни в какой мере не определяется государственными образовательными стандартами Российской Федерации.
Вообще говоря, мы сталкиваемся здесь с очень противоречивым пониманием светского характера российского государства, с одной стороны запрещающего хиджаб в школе на основании декларируемой светскости образования, а с другой стороны — дающего прямые указания по организации отделенного от государства религиозного, в данном случае, образования.
— В прошлом, переводами религиозно-философских сочинений занимались преимущественно профессиональные востоковеды. Так, «Воскрешение наук о вере» аль-Газали частично перевел небезызвестный Виталий Наумкин. А в 2011 году вышел полный перевод этого труда, выполненный Дагестанским теологическим институтом имени Саида-афанди. Чем вызваны подобные изменения? Является ли приемлемым с научной точки зрения перевод, сделанный теми, кто имеет непосредственное отношение к религии?
— Виталий Наумкин – один из наиболее известных и квалифицированных отечественных исламоведов, и его перевод ал-Газали в свое время встретил весьма заинтересованный отклик не только в научной, но и в исламской религиозной среде. По понятным историческим и политическим причинам, в советское время перевод исламских теологических сочинений мог осуществляться только в рамках их академического изучения. И вполне закономерно, что сегодня к этим сочинениям проявляют интерес мусульманские интеллектуалы, предлагающие свою интерпретацию классических вероучительных текстов.
Научное качество этих переводов может быть разным, это никак не зависит от религиозной принадлежности переводчика, а только от его академической квалификации. В целом ряде случаев удачное сочетание научной подготовки и погруженности в духовный мир ислама, достигаемое благодаря включенности исследователя в религиозное сообщество и его личному духовному опыту, только способствует тому, что такой ученый по-новому раскрывает предмет своего исследования, выявляет важные аспекты исследуемого феномена, недоступные взгляду стороннего наблюдателя. Такой синтез научного и религиозного знания взаимно обогащает и ту, и другую среду, и его можно только приветствовать.
— В свете последнего вопроса нельзя обойти вниманием Фонд Марджани. Как подбираются издания для выпуска в серии Bibliotheca Islamica? Появятся ли новые переводы, или упор будет сделан на классиков отечественной арабистики? Какие научные перспективы вы видите?
— Фонд Марджани поддерживает научные исследования по целому ряду направлений изучения истории и культуры мусульманского мира, а также его современного состояния и текущих социально-политических и религиозно-культурных процессов. Эти исследования находят отражение в публикациях в нескольких сериях, не только Bibliotheca Islamica. У нас идет серия по истории ислама в России и Евразии, серия «Ислам и современность», многочисленные внесерийные издательские проекты. Здесь мы опираемся на мнение наших экспертов, которые являются признанными и высококвалифицированными специалистами в различных областях исламоведения в широком смысле слова. Мы ориентируемся не только на текущее состояние науки, отслеживая интересные работы, имеющие научную ценность, но и пытаемся сами задавать векторы и перспективы исследований в тех областях, которые представляются интересными и важными для общества.
В перспективе, помимо перевода и издания исторических памятников, мы планируем развивать исследования ислама в современных обществах Востока и Запада. Также важнейшим направлением нашей деятельности остается изучение художественной культуры мусульманского мира. Главным результатом этого на сегодняшний день стала выставка классического искусства исламского мира «Девяносто девять имен Бога» в ГМИИ им. Пушкина и фундаментальный каталог экспонатов этой выставки из коллекции Фонда, в подготовке которого приняло участие несколько десятков специалистов из разных стран. Будут развиваться и популярные проекты, в частности издание литературы для детей.