Цивилизация
3 декабря 1812 года Наполеон составил 29-й бюллетень Великой Армии, в котором говорится: «По 6-е число ноября погода была прекрасная и движение армии происходило с наилучшим успехом. Морозы начались 7-го числа. С сего времени не происходило ни одной ночи, в которую бы мы не лишились нескольких сот лошадей, которые падали на биваках. Во время переходов до Смоленска артиллерия и конница наша также потеряли великое множество лошадей... Морозы, начавшиеся с 7-го числа, вдруг увеличились, и с 14-го по 16-е термометр показывал от 16 до 18 градусов ниже точки замерзания. Дороги покрылись гололедицею, и обозные лошади падали каждую ночь не сотнями, а тысячами, а особливо взятые из Немецкой земли и Франции. В несколько дней погибло их более 30 тысяч. Вся конница осталась пешею, артиллерия и обозы без лошадей. Мы принуждены были большую часть своих пушек, также военных и съестных припасов оставить на дороге или истребить… Армия, бывшая 6-го числа в самом лучшем состоянии, 14-го уже совсем переменилась: она лишилась конницы, артиллерии и обозов».
С этого бюллетеня берет начало легенда о генерале Морозе, который победил Великую Армию.
Понятно, почему версия про мороз нравилась Наполеону: не мог же он перед всем миром признать, что проиграл русским, которых до этого уже два раза побеждал?! Понятно, почему эта версия не нравилась русским: получалось, что их армия — солдаты, офицеры, генералы — ни при чем.
Герой 1812 года гусар Денис Давыдов в 1834 году даже выпустил книжку «Мороз ли истребил французскую армию в 1812 году?», в самом начале которой возмущался: «Все уста, все журналы, все исторические произведения эпохи нашей превознесли и не перестают превозносить самоотвержение и великодушное усилие испанской нации, а о подобном самоотвержении, о подобном же усилии русского народа нисколько не упоминают и вдобавок поглощают их разглашением, будто все удачи произошли от одной суровости зимнего времени».
К тому времени долгое и без боя отступление Барклая, за которое его в 1812 году называли предателем, считалось мудрым стратегическим маневром, а Бородино расценивалось как победа.
В духе такой перемены взглядов выстраивалась история 1812 года, в которой генералу Морозу места не было.
Чтобы яснее представлять себе, велика ли была роль генерала Мороза в 1812 году, потребуется некоторое погружение в эпоху. Прежде всего надо помнить, что наполеоновские войны начались в те времена, когда воевать предпочитали летом (зиму армии пережидали, отсюда и выражение «зимние квартиры») и поэтому не заботились о палатках и теплой одежде (до 1805 года французы даже шинелей не имели).
В походе на ночь разводили громадные костры, вокруг которых ложились ногами к огню. Во французской армии офицеры имели нечто, напоминавшее нынешние спальные мешки. Однако тепла они давали немного.
Почему солдаты (да часто и офицеры) того времени не имели палаток? Ответ простой: это была лишняя поклажа, солдат же и без того был навьючен, как мул. В Великой Армии вес оружия и разного имущества, наваленного на французского солдата (да еще с учетом положенного ему четырехдневного запаса провизии), составлял больше 24 килограммов.
Впрочем, воевали и зимой, но это были уж совсем чрезвычайные ситуации, и длились такие кампании недолго. В январе 1797 года Наполеон сражался с австрийцами в Италии, но там не было минуса и все заняло около трех недель. В 1805 году кампания началась в сентябре, а в первых числах декабря, после Аустерлица, уже закончилась.
В 1807 году Великая Армия впервые испытала, что такое зима. Кампания в Восточной Пруссии началась в ноябре, и уже к февралю на людей было страшно смотреть.
Французский очевидец писал: «Солдаты каждый день на марше, каждый день на биваке. Они совершают переходы по колено в грязи, без унции хлеба, без глотка воды, не имея возможности высушить одежду, они падают от истощения и усталости... Огонь и дым биваков сделал их лица желтыми, исхудалыми, неузнаваемыми, у них красные глаза, их мундиры грязные и прокопченные». Впрочем, в таком же состоянии были и русские, и пруссаки.
Один из русских офицеров писал: «Армия не может перенести больше страданий, чем те, какие испытали мы в последние дни. Без преувеличения могу сказать, что каждая пройденная в последнее время миля стоила армии тысячи человек, которые не видели неприятеля, а что испытал наш арьергард в непрерывных боях! Бедный солдат ползет, как привидение, и, опираясь на своего соседа, спит на ходу: все это отступление представлялось мне скорее сном, чем действительностью. В нашем полку, перешедшем границу в полном составе и не видевшем еще французов, состав рот уменьшился до 20—30 человек (численность роты в русской армии 1812 года составляла порядка 150 человек)». Немудрено, что после Прейсиш-Эйлау военные действия возобновились только летом, когда обе армии пришли в себя.
Однажды поняв, что выносливость человеческая не имеет предела, противники все чаще решались на то, что прежде даже не пришло бы в голову.
В марте 1809 года русская армия совершила беспримерный переход в Швецию по льду Ботнического залива. В истории наполеоновских войн сравнить его не с чем. Пройти надо было около СТА километров — между торосов, волоча за собой пушки. При 15-градусном морозе войска ночевали не только без палаток, но и, чтобы не выдать себя, без костров. 200 солдат обморозились. Только на последней стоянке, уже вблизи шведского городка Умео, солдаты колонны Барклая, разобрав несколько найденных рыбачьих лодок, развели огни, при виде которых шведские власти «разбил паралич». Городок сдался без сопротивления. Колонна Багратиона вышла недалеко от Стокгольма и своим появлением так потрясла шведов, что король Густав IV Адольф был свергнут, а сменившая его партия запросила мира.
В 1808 году в Испании, стараясь побыстрее добраться до английской армии генерала Мура, Наполеон с войсками перешел перевал Гвадаррама. Был декабрь — время, когда в горах опасно. «Снег ослеплял людей и лошадей. Ветер был такой силы, что снес несколько человек в пропасть. Наполеон (...) поговорил с солдатами и посоветовал им держаться за руки, чтобы их не унесло ветром. На середине подъема маршалы и генералы, у которых на ногах были ботфорты для верховой езды, не могли идти дальше. Наполеон сел верхом на пушку, маршалы и генералы поступили так же. Мы продолжали путь таким гротескным образом и наконец дошли до монастыря на вершине горы. Император остановился там, чтобы собрать армию. Нашлись вино и дрова, которые отдали солдатам. Холод был ужасный, все дрожали…» — пишет об этом военный писатель Жан-Батист Антуан Марселин де Марбо, командовавший в 1812 году 23-м конно-егерским полком французской армии в звании полковника.
В этой же кампании солдатам приходилось форсировать незамерзшие реки. Мучения были так тяжки, что не выдерживали даже ветераны: они стрелялись, опасаясь попасть в плен к партизанам и принять смерть пострашнее.
Может, именно памятуя о Гвадарраме, Наполеон в Москве пренебрегал пророчествами графа Коленкура о жестокостях зимы: ведь там был декабрь и горы — стоило ли бояться едва начавшегося октября на равнине?
Но сводить все споры к генералу Морозу вряд ли правильно, в конце концов лето и осень в 1812 году тоже не баловали.
В июне сначала стояла небывалая жара, от чего в первые восемь дней похода Великая Армия из 80 тысяч лошадей потеряла каждую десятую, а за первый месяц пали 22 тысячи лошадей. Но 29 июня жара сменилась страшной бурей с градом: «Было невозможно сдерживать лошадей, пришлось их подвязывать к колесам телег. Я умирал от холода. (...) Утром перед глазами предстало душераздирающее зрелище. В кавалерийском лагере около нас земля покрылась трупами не перенесших холода лошадей: в эту ужасную ночь их пало более десяти тысяч… Мы вышли на дорогу. На ней мы находили мертвых солдат, которые не могли вынести чудовищного урагана. Это удручающе действовало на значительное число наших людей», — записал офицер французской гвардии Куанье.
Карл Клаузевиц, поступивший в 1812 году на русскую службу и состоявший при арьергарде 1-й армии, писал: «Французы в первые же недели их наступления понесли огромные потери больными и отставшими и терпели такие лишения, что нетрудно было заранее предвидеть в ближайшем будущем полное их истощение. Это не укрылось от русских. Генерал Шувалов, посланный из Свенцян в главную квартиру французского императора с политическим поручением, вернулся в Видзы в полном изумлении от того состояния, в котором он нашел большую дорогу, по которой следовали французские войска; она вся была усеяна трупами лошадей и была полна заболевшими и отставшими».
Тяготы похода действовали на Великую Армию так, что войска в несколько недель обратились в толпу полуинвалидов. Врач баварской кавалерии Генрих Росс пишет, что из-за отсутствия привычной пищи — хлеба, муки, молока, вина и водки, из-за постоянной жажды, в результате которой люди бросались на все, что могло дать им влагу (например, сосали лед из помещичьих погребов), у многих солдат начался понос, который Росс лечил настоями: чаем из мяты и ромашки, а если их не было, то из мелиссы и бузины. Однако лучшим лекарством была легкая еда: «Многим при подобных приступах оказывались очень полезными простые похлебки с мукой или размазня. (...) Будь они у нас все время, многие из наших уцелели бы».
Особо страдавшим Росс давал настой опия или гофманские капли (известное с 1660 года средство, состоящее на 90 процентов из спирта, а на остальную часть — из эфира, использовавшееся как легкое обезболивающее до 1820-х годов).
«Пока все эти средства были налицо, люди шли довольно сносно», — пишет Росс. К счастью, к тому времени, когда у Росса кончился запас лекарственных трав, войска вступили в местность, богатую скотом, и «напиток из трав был заменен мясным бульоном».
В тылу армии ситуация была тяжелее: «...Понос захватил их настолько сильно, что нельзя было проводить ученья, больше того, едва возможно было отправлять обычную службу. Все дома были наполнены больными, многие умирали, а в самом лагере было заметно такое беспрерывное беганье из фронта, как будто всем полкам сразу дали слабительное», — такую картину записал Росс со слов полкового аудитора Крафта.
При подходе к Смоленску потери Великой Армии больными и отставшими составили около 100 тысяч человек. Если бы Москва была еще на 200—400 километров дальше, наполеоновское нашествие сошло бы на нет само по себе, без сражений, и даже возвращаться было бы некому. Именно понимание этой нехитрой арифметики лежало в основе стремления Наполеона как можно раньше — пока у него еще есть войска — принудить русских к генеральной баталии.
Но ведь и для русских в 1812 году не было отдельной погоды: что доставалось французам, доставалось и им.
Клаузевиц вспоминал о русском отступлении: «В памяти автора еще ярко сохранилось впечатление об удручающем недостатке воды во время этой кампании; никогда в жизни ему не приходилось в такой мере страдать от жажды, приходилось черпать влагу из самых отвратительных луж, чтобы избавиться от этой жгучей муки».
Измотаны были французы, но измотаны были и русские. Николай Муравьев, будущий покоритель Карса, вспоминал отступление 1812 года так: «Мы обносились платьем и обувью и не имели достаточно денег, чтобы заново обшиться. Завелись вши. Лошади наши отощали от беспрерывной езды и недостатка в корме. У меня открылась цинготная болезнь, но не на деснах, а на ногах. Ноги мои зудели, и я их расчесывал, отчего показались язвы, с коими я отслужил всю кампанию, до обратного занятия нами в конце зимы Вильны».
Русская армия тоже не имела палаток и спала на мерзлой земле.
Кавалергардский офицер Ланской вспоминал о времени преследования французов: «Наступившие морозы еще сильнее голода донимали наше войско. Когда кавалергардскому полку пришлось обходить Москву, Н.И. Васильчикову удалось выписать из своего имения Лопасни полушубок, и этот единственный экземпляр теплой одежды служил предметом зависти для всех его товарищей. Вся обмундировка во время похода успела обратиться в грязные лохмотья, и заменить их было нечем. Единственная забота офицеров была раздобыть в выжженных и разоренных поместьях что-либо теплое. С. П. Ланской (брат автора. — прим. С. Теплякова) с радостной благодарностью получил от московской помещицы Недоброво, сжалившейся над его заморенным видом, ваточный капот и тут же напялил его на лохмотья мундира. Но еще курьезнее фигуру представлял Е. В.Давыдов. На его долю выпали три разноцветные набивные шали, и, недолго думая, он одною окутал стан, а остальные превратил в шаровары».
В декабре 1812 года Михаил Кутузов писал царю: «Выздоровевших из разных госпиталей и отсталых, по дорогам собранных, которых подлинное число определить не могу, но надеюсь, что таковых прибудет в скорости не менее 20 000». Надо отметить осторожность Кутузова («подлинное число определить не могу», «надеюсь»). Вполне вероятно, цифрой в 20 тысяч он хотел хоть как-то подправить горестные цифры: русская армия, выйдя в октябре из Тарутина в числе 100 тысяч человек, к Вильно имела в своих рядах только 20 тысяч, хотя Кутузов всячески уклонялся от боя с французами.
Даже при оптимистической цифре вернувшихся в строй получалось, что около 60 тысяч либо погибли, либо больны и ранены, либо разбежались. Так что генерал Мороз был одинаково страшен обеим сторонам.
Но погода все же была еще одним, и из главных, действующим лицом этого представления. Сентябрь был ободряюще теплым. Наполеон к тому же и сам обманываться был рад, и заставлял обманываться других. Единственный, кто пытался открыть ему глаза, был генерал Коленкур. 24 сентября он испросил у императора аудиенцию, хотя они встречались не раз в течение дня, чтобы подчеркнуть чрезвычайность ситуации. Коленкур представил императору соображения «об опасностях пребывания в Москве и об опасностях зимы, если нам придется двигаться во время морозов»: у солдат нет теплой одежды, лошади не кованы по-зимнему, дороги заметет, добыть провиант будет совершенно негде. Наполеон не верил ему, он хотел не верить, тем более что погода словно участвовала в русском заговоре: осень стояла обманчиво-теплая. Наполеон смеялся над Коленкуром, говоря: «Зима не начинает свирепствовать сразу в течение 24 часов. Мы не так привыкли к здешнему климату, как русские, но, по существу, мы здоровее их. В сущности, осень еще не прошла, и будет много хороших дней, прежде чем наступит зима».
Коленкур сказал на это: «Зима ворвется внезапно, как бомба, и при том состоянии, в котором находится армия, ничего не может быть страшнее».
Но так и не убедил своего повелителя. Или же тот просто не смог в этом признаться? В конце концов все кончилось шуткой. «Коленкуру кажется, что он уже замерз!» — сказал император маршалам Дюроку и Нею.
Но 27 сентября выпал снег. Хотя он таял сразу, однако, пишет Сегюр, «с ним исчезли все иллюзии, которыми Наполеон старался окружить себя».
Согласно примете, первый снег выпадает за 40 дней до зимы. Если бы Наполеон знал ее, он бы поторопился, но он не знал и медлил. Из Москвы французы вышли лишь 8 октября, потеряв десять дней, которые им очень бы пригодились: если бы они вышли сразу после первого снега, то к моменту начала морозов (7 ноября) Великая Армия была бы уже в Витебске или даже при некотором везении переправлялась через Березину.
Однако Наполеон выступил из Москвы именно 8 октября. Первое время погода чрезвычайно бодрила его: он указывал всем, что русская осень не суровее французской. Но в ноябре 1812 года ударили 20-градусные морозы (16—18 градусов в 29-м бюллетене приведены по принятому тогда у французов Реомюру и соответствуют 20—22 градусам мороза по Цельсию). Большинство деревень, которые встречали на пути отступающие французы, были сожжены еще летом, при походе на Москву. Да и не было тогда таких деревень, где могли бы обогреться 100 тысяч человек, а именно столько вывел Наполеон из Москвы.
Представьте, что вы находитесь на 20-градусном морозе круглосуточно.
Вы идете весь день по снегу. Вы не ели горячего уже неделю, от дыма у вас постоянно слезятся глаза, тело ваше от холода сжалось в комок. Вы видите, как чумазы ваши товарищи, и понимаете, что и сами вы выглядите не лучше. Ваши сапоги затвердели и режут вам ноги. Пройдя 20—30 километров, вы уже в вечерней темноте попадаете на место бивака и ищете с товарищами дрова для костра. Если повезет, вы их находите. Если повезет, вы что-то варите и что-то едите. Потом вы ложитесь спать в снег. Земля под вами подтаивает, и в конце концов вы оказываетесь в холодной грязи, сверху засыпаемый снегом. Даже если вам удается задремать, вы на краю сознания постоянно помните, что можете замерзнуть, боитесь этого, и поэтому сон ваш не глубок и не дает отдыха. Вас будят до света. Вы, наученный горьким опытом, поднимаете голову осторожно — волосы примерзают к земле. Кое-как отлепив себя от земли, вы видите, что встали не все: несколько человек занесены снегом и не подают признаков жизни. Надо бы посмотреть, вдруг кто из них жив, но вы понимаете, что это будет расход сил, которых уже и без того мало. Вы пытаетесь согреться и тоскливо смотрите вдаль. Вам снова идти ваши 30 километров, и конца этому не видать. Вас охватывает отчаяние...
Людей косили болезни физические — простуды, горячки, ревматизмы. Но еще страшнее было то, что все больше людей теряли человеческий облик. Великой Армии не хватило характера — вот в чем была истинная причина ее гибели в 1812 году.
Именно тогда, когда от Великой Армии требовалось великое геройство, процент людей, способных на это, оказался особенно мал: слишком многие собирались в Россию как в татарский набег, за добычей, а не за славой.
Выживали только те, в ком жажда жизни оказывалась сильнее смерти. Те 20 тысяч человек, которые вышли с Наполеоном к Вильно, были уже не из мяса и костей, а из какого-то другого материала. Но и тут ждал сюрприз: многие из тех, кто добрался до теплых квартир, тут же, после первого сытного обеда, после первой бани, после первой ночи не на ледяной земле, начали умирать один за другим.
Наполеон проиграл в 1812 году потому, что дошел до предела возможного. Даже если бы в 1812 году выдался небывало теплый декабрь, Наполеон вывел бы из России не намного больше людей, но итог кампании был бы все равно одинаков — бесславное возвращение из похода, первое за 15 лет.
Наполеона сгубила собственная самонадеянность: он полагал, что люди вокруг него всегда остаются теми же, что и были. А на самом деле те, кого он побеждал, становились все более страшными противниками: государи с каждым унижением становились мудрее и злее, и мудрее и злее с каждым унижением становились народы. Это была уже не столько борьба материи, сколько духа. И говорить, что морозы повлияли на эту борьбу, — это значит сильно упрощать ситуацию. Если считать, что в России Наполеона победил генерал Мороз, то выходит, что при Ватерлоо он проиграл потому, что слишком долго ждал, пока высохнет грязь. Хотя на самом деле все решила стойкость англичан, упертость Блюхера и потеря связи с корпусом Груши.
Публикация осуществлена совместно с историческим сайтом «Руниверс»