Цивилизация
Поскольку всякая революция представляет собой сложное социальное и политическое потрясение, историки, имеющие дело с революциями, обречены на разногласия в отношении самых фундаментальных вопросов – таких, как причины революции, ее цели, ее влияние на общество, политические последствия и даже вопрос о временных рамках революции.
В случае Русской революции начальная точка не представляет собой проблемы: практически все принимают в качестве нее Февральскую революцию 1917 года, которая привела к отречению императора Николая II и созданию Временного правительства.
Но какой момент следует считать концом Русской революции? Действительно ли все закончилось к октябрю 1917 года, когда большевики пришли к власти? Или концом революции стала победа большевиков в Гражданской войне в 1920-м?
Была ли частью Русской революции сталинская «революция сверху»? Или мы должны согласиться с мнением, что революция продолжалась в течение всего существования советского государства?
Крейн Бринтон в своей «Анатомии революции» выдвинул идею о существовании у революций жизненного цикла:
его первые этапы отмечены нарастанием революционного пыла и стремлением к радикальным изменениям, которые достигают максимальной интенсивности, а затем следует этап «термидорианского» разочарования, уменьшения революционной энергии и постепенного поворота к восстановлению порядка и стабильности.
Русские большевики, имея в виду ту же модель Французской революции, которая лежит и в основе анализа Бринтона, опасались термидорианского перерождения их собственной революции и в какой‐то мере подозревали, что
именно это произошло под конец Гражданской войны, когда полная разруха в экономике принудила их к «стратегическому отступлению», проходившему под знаком Новой экономической политики (НЭП), провозглашенной в 1921 году.
Однако в конце 1920‐х гг. Россию постигло новое потрясение — сталинская «революция сверху», включавшая ускоренную индустриализацию в годы Первой пятилетки, коллективизацию сельского хозяйства и «культурную революцию», направленную в первую очередь против старой интеллигенции, — которое оказало на общество даже большее влияние, чем Февральская и Октябрьская революции 1917 года и Гражданская война 1918–1920 гг.
Лишь после того, как в начале 1930‐х гг. это потрясение завершилось, стали заметными признаки классического Термидора: снижение революционного пыла и воинственности, новый политический курс, направленный на восстановление порядка и стабильности, возрождение традиционных ценностей и культуры, укрепление новой политической и социальной структуры. Но и этот Термидор не вполне покончил с революционными потрясениями.
Последняя внутренняя конвульсия, еще более опустошительная, чем прежние волны революционного террора — «Большие чистки» 1937–1938 гг. — унесла жизни многих уцелевших революционеров из числа «старых большевиков», привела к полной смене состава политической, управленческой и военной элиты и обрекла более миллиона человек на смерть или подневольный труд в ГУЛАГе.
Если мы хотим определить временные рамки Русской революции, то первым вопросом, на который следует дать ответ, является сущность НЭП как «стратегического отступления» 1920‐х гг. Служил ли НЭП концом революции и воспринимался ли он в качестве такового?
Хотя большевики в 1921 году провозглашали намерение использовать эту интерлюдию для своего укрепления и последующего возобновления революционного натиска, всегда существовала возможность того, что их намерения изменятся по мере угасания революционного пыла.
По мнению некоторых исследователей, Ленин в последние годы своей жизни (он умер в 1924 году) пришел к убеждению в том, что дальнейшее продвижение России к социализму можно осуществить лишь постепенно, по мере повышения культурного уровня населения.
Тем не менее в годы НЭП русское общество оставалось крайне изменчивым и нестабильным, а у партии сохранялся агрессивный и революционный настрой. Большевики опасались контрреволюции, были озабочены угрозой со стороны внешних и внутренних «классовых врагов» и постоянно выражали свою неудовлетворенность НЭП и нежелание признавать его в качестве окончательного итога революции.
Второй вопрос, нуждающийся в рассмотрении, — природа сталинской «революции сверху», покончившей с НЭП в конце 1920‐х гг. Некоторые историки отвергают идею о существовании какой‐либо реальной преемственности между революцией Сталина и революцией Ленина. Другие полагают, что сталинская «революция» не заслуживает такого названия, поскольку, по их мнению, речь идет не о массовом восстании, а о чем‐то вроде удара по обществу, нанесенного правящей партией, стремящейся к радикальным преобразованиям.
Здесь мы постараемся проследить линии преемственности между ленинской и сталинской революциями. Что касается включения сталинской «революции сверху» в рамки Русской революции, то на этот счет между историками могут существовать вполне законные разногласия. Но речь идет не о том, имеется ли сходство между 1917 и 1929 годам, а о том, были ли они этапами одного и того же процесса.
Революционные войны Наполеона вполне можно включить в общее определение Французской революции, даже если не относиться к ним, как к воплощению духа 1789 года; аналогичный подход представляется законным и в случае Русской революции. С точки зрения здравого смысла, период революции совпадает с временем потрясений и нестабильности между крахом старого режима и окончательным укреплением нового режима. В конце 1920‐х контуры нового режима в России оставались еще не вполне сложившимися.
Наконец, последний вопрос, требующий ответа, — следует ли считать «Большие чистки» 1937-1938 гг. составной частью Русской революции? Был ли это революционный террор, или же это был террор принципиально иного типа — скажем, тоталитарный террор, отвечающий системным целям прочно укоренившегося режима?
По моему мнению, ни одно из двух этих определений не вполне годится в случае «Больших чисток». Они представляли собой уникальное явление, находящееся ровно на границе между революцией и послереволюционным сталинизмом. Риторика «Больших чисток», то, против кого они были направлены, и их лавинообразное нарастание делают их образцом революционного террора. Но в то же время это был и тоталитарный террор в том плане, что в ходе него уничтожались индивидуумы, а не структуры, и он не угрожал личности Вождя.
То, что это был государственный террор, развязанный Сталиным, не выводит «Большие чистки» за рамки Русской революции: в конце концов, якобинский террор 1794 года может быть описан аналогичным образом. Другое важное сходство между двумя этими эпизодами заключается в том, что в обоих случаях уничтожались в первую очередь революционеры.
«Большие чистки» должны быть включены в историю Русской революции (так же, как якобинский террор — в историю Французской революции) хотя бы чисто по драматургическим причинам.
К концу двадцатилетия революционная энергия была полностью истрачена, общество устало и даже правящая Коммунистическая партия утомилась от потрясений и разделяла общее стремление «вернуться к нормальной жизни».
Вообще говоря, вернуться к нормальной жизни не получилось, так как между «Большими чистками» и немецким вторжением, положившим начало участию Советского Союза во Второй мировой войне, прошло всего несколько лет. Война принесла с собой новые потрясения, но это были не революционные потрясения — по крайней мере, в том, что касалось Советского Союза в границах до 1939 г. Они возвестили начало новой, послереволюционной эпохи в советской истории.
Благодарим пресс-службу РАНХиГС и Издательство Института Гайдара за содействие в публикации
