Цивилизация
Мы продолжаем жить среди ковров
— В свое время, только переехав в Москву, вы сотрудничали с глянцевыми журналами, делая для них гламурные фотографии. Мир, который вы создаете в своих художественных работах, подчеркнуто антигламурен: работа в глянце повлияла на ваш стиль?
— Я работал с несколькими изданиями, зарабатывая деньги на жизнь. Когда невозможно было заработать как художнику, своими работами. Я делал это осознанно. Начало 2000-х годов было царством гламура. Но я не смог там долго держаться. Потому что гламур — это как религия, она требует отдачи и веры в это. Я в это не очень верю.
— А антигламур?
— Антигламур — это все остальное, жизнь наша, реальная. Это коллаж — он состоит из праздничной лицевой стороны и грустной подложки или, наоборот, праздничной подложки и печальной лицевой стороны. Меня интересует, конечно, наша актуальная жизнь.
— Вы во многих работах прибегаете к коллажной технике — вот и на выставке «Щуки-Штуки» во Vladey, к примеру, представлены не чистые снимки, а любительские эротические фотографии, абстрактно закрашенные. С чем связан такой выбор? Кризис классической фотографии? Снимков стало слишком много?
— Это витает в воздухе, конечно. В 60-е годы фотография не рассматривалась в contemporary art как самостоятельное искусство. Но она прошла путь от концептуальной фотографии до картинности большого формата, до создания псевдореальности, как у Андреаса Гурски. Сейчас есть некий кризис идей, который в какой-то степени помогут решить медиа. Так что это не конец фотографии. Просто в искусстве с ней нужно работать.
— То есть она нуждается в некоторой ретуши? Photoshop для искусства?
— Это необязательно. Фотография — это новый текст, новая визуальность, преломленная через интернет. Сегодня сети становятся пленэром для художника, он там ищет изображения. Снимки на этой выставке — это не только фотографии советского прошлого. Это сегодняшняя российская обыденность, любительская эротическая фотография. А любительская фотография — она маргинальная и порой очень интересна, как детский рисунок. А любим мы детский рисунок за неопределенный взгляд, за некий сбой. Это сбои композиционные, световые, связанные с коллажем в сознании, когда одно что-то удивительное накладывается на другое. Детский рисунок изучали и Пикассо, и Матисс, и Миро, и художники русского авангарда. Они анализировали и использовали в творчестве эти сбои. Я, собственно говоря, не работаю с образом. Я работаю с этими сбоями.
— Вы выбрали для этой серии любительскую фотографию в советских интерьерах — на фоне ковров и сервантов. Вы видите какую-то потребность сейчас в ностальгии у общества?
— На самом деле это очень широкий спектр — от современных кухонь и ванных до комнат в советском антураже. Мои студенты живут на съемных квартирах — многие из них снимают квартиры у бабушек и дедушек, продолжают жить среди ковров.
— Получается, что советская и российская повседневность не так уж далеко ушли друг от друга.
— Для Кабакова и Михайлова, художников старшего поколения, эта повседневность до сих пор советская.
Нам кажется, что мы живем в капитализме давно, но если посмотреть через увеличительное стекло времени, то у нас еще продолжается советская эпоха.
«Сейчас все стали осторожными»
— Если отойти от времени и перейти к пространству, то оказывается, что вы считаетесь украинским художником, хотя давно живете в Москве.
— Это по месту рождения, я родился в Харькове. Я живу в Москве 16 лет уже практически безвыездно.
— Однако вопрос русской и украинской национальной идентичности внезапно стал очень острым.
— Национальная идентичность определяется, наверное, темпераментом. Когда я приехал в Москву, я был очень горячий. Мне казалось, что такое все вокруг холодное, а я вот такой жаркий, и тема у меня жаркая. Но потом как-то подостыл. Сейчас приезжаю на Украину проведать родственников, появляюсь среди художников, а они мне: «А, приехал из Москвы, холодный такой, ты уже не наш».
— Тем не менее у вас была выставка в этом году в Киеве в галерее «Воздвиженка».
— На «Воздвиженке» была возможность показать серию работ об украинской девочке Саше, которая раньше занималась модельным бизнесом. Она пришла на эту выставку, мне было важно это.
— Она — одна из тех детей, которых вы снимали для серии «Детки» в 2000-м. Других вы пытались найти?
— Я пытался это сделать десять лет спустя. Но у меня это не получилось, честно скажу вам.
— Сашу будете еще снимать?
— Она перед выставкой написала мне, что ей не хочется, чтобы фото выставлялись: «Я занимаюсь сейчас дизайном в крупной компании, это не очень хорошо для моей карьеры, наверное».
Сейчас все стали осторожными.
— Действительно, стали. Вот в 10-м году в одном из интервью вы рассуждали о радикальном жесте и о том, что вот как раз в те «тучные годы» не было художников, способных на этот жест. Сейчас появились Петр Павленский и Pussy Riot, способные на это, — получается, что чем хуже, тем лучше? Отсутствие свободы может породить новые идеи?
— Да, это может породить, безусловно. Но если мы представим себе, что мы, не дай Бог, скатимся к варианту Северной Кореи, то, конечно, будет другое искусство. Но если говорить о радикальных художниках, то у меня повышенные требования к тем, кто занимается левым искусством. Я полагаю, что их творчество должно быть абсолютно искренне и связано с их повседневной жизнью. Сложно, знаете, сегодня найти людей, которые не только имеют «левые» взгляды, но и живут соответствующим образом.
— Надо быть бедным еще при этом…
— Надо делиться. Надо жертвовать. А искусство — это всегда некая жертва! Ибо Ницше писал: «Все, что истинно, написано кровью». В буквальном смысле надо писать кровью. Это очень редкие люди. И вообще в искусстве большие звезды — это редкие люди. Они рождаются раз в сто лет. Людей, которых вы назвали, — их и не может быть больше.
Беззащитное искусство
— Создавая радикальную работу, вы еще и рискуете быть облитым мочой. Нужно быть к этому готовым?
— Художник, конечно, должен быть готов отстаивать свои идеи и иметь реальное представление, где он живет, в каком месте он выставляется и почему он это делает.
— И если бы вашу выставку захотели запретить условные казаки, что бы вы сделали?
— У меня так было. Но я не очень скандальный человек и никогда не использовал эти случаи для пиара.
— А если нет самопиара, то нет и казаков, получается?
— Вы знаете, в школу Родченко тоже пришли — на выставку моих студентов. И тоже распылили эту гадость. Пришли в государственное учреждение всего лишь из-за того, что на афише была изображена половинка скульптуры Мартина Киппенбергера «Распятая лягушка». Это классическая работа. Киппенбергер страдал алкоголизмом и лечился, это для него было тяжело, распятая лягушка — это религиозный образ, в одной руке маленькая бутылка, а в другой — яичница. И он говорил это о себе. Потому что каждый человек примеряет себя с Христом в этой ситуации. Так вот, эти бородатые негодяи учинили хулиганство. Мы их пытались выгнать, но безуспешно.
— А почему бы не дать им хотя бы раз физический отпор?
— Художественное сообщество не организовано. Мы не можем создавать свои дружины самообороны, потому что в таком случае мы будем уже не художниками, а союзом офицеров. Мы, конечно, беззащитны.
Кроме того, искусство, конечно, это искусство индивидуалиста.
В России наступает Белоруссия
— Вы часто говорите о том, что сейчас не снимаете героев, потому что героя нет. Даже делали инсталляцию из цитаты Гагарина: «Из ресторанов в космос не летают». Но, может быть, вы видите, какие ключевые модели поведения сейчас востребованы?
— Надо отстаивать свои позиции. Видите, сейчас время цензурное. Вот обнаженная натура — она же всегда присутствовала в искусстве. Она — хозяйка дома у художника. Галерея — это мой дом. Я здесь могу себе позволить, вульгарно выражаясь, «ходить в тапочках». И почему я должен из-за какой-то цензуры отказаться от многовековых традиций в искусстве, перестать использовать обнаженное тело? Это мой дом.
Идите вы подальше! И сказать это вовремя тоже в какой-то момент времени — это важно. Я это говорю здесь. Это моя гражданская позиция.
— А если художники получат карт-бланш выставлять все, что хотят?
— Посмотрим.
Пока в России наметился белорусский вариант. Когда в выставках, организованных государством, больше салонного искусства. При этом актуальное будет нивелироваться.
В народном сознании заложено традиционное отношение к искусству. Люди ценят ремесло. Затраченное время. Власти всего могут сказать: «Посмотрите — вот, что нужно народу». Текущая перспектива — это уклон в сторону народа, а не элитарности.
— Но на провокации люди все равно будут обращать внимание.
— Провокация — это важнейший инструмент. Люди заросли толстым слоем безразличия, невосприятия, замедленности, и, чтобы пробиться через толстый слой, нужна провокация, нужен укол, иногда скальпелем.
Сельская дремучесть
— В 2014 году вы делали инсталляцию «Да здравствует сегодняшнее плохо за то, что завтра будет хорошо!». Завтра уже наступило или стало еще хуже?
— Усложняется, конечно. Художественный процесс сегодня отрезан от мирового. Кто герои нашей сегодняшней художественной сцены? 90% рынка современного искусства — это художники, живущие за границей. Уехавшие вовремя. Чтобы искусство развивалось, нашим художникам нужно находиться в большом искусстве, в олимпийском искусстве. Знать своих конкурентов, которые прыгают с 90-метрового трамплина. Знать, что тоже там прыгнем. Изоляция очень плоха для русского искусства. Кажется, что мы самобытны и этого достаточно.
— Вы живете в Москве с 2000-го, жители и город изменились?
— Более friendly она не стала. Люди агрессивнее, чем на Украине. Например, в гастрономе у меня постоянно просят деньги. Как-то раз монеты продали фальшивые — правда, я, дурак, уши развесил, сонный был, с собакой гулял. Кто-то, чтобы испугать, мне нож в метро показал, потому что я не мог от двери отойти. Знаете, я все время пытаюсь быть внимательным и осторожным в Москве.
А с точки зрения урбанистики удивляет китчевость, конечно. И возвращение к Советскому Союзу — наглядная агитация, стенгазеты. Фонтаны и вазоны. Какая-то сталинская помпезность. Из позитивного –детская площадка модная ,во дворе хоккейная коробка и нет больше улиток и сараев-гаражей.
— Вы как-то говорили, что деревенской публике свойственна дремучесть, что у них в голове одновременно Простоквашино и Кущевка. А что за коктейль у горожанина?
— Я живу на улице Подбельского, и если судить по соседям, то в них сильна сельская культура. Знаете, переделать балкон, вывесив там какую-то пеструху. Обозначить личную территорию, разбив палисадник, семечки на лавочке поплевать.
Чем человек дремучее, тем ему легче живется. У него есть определенный распорядок: отдремучил на работе спокойно, потом пришел домой отдремучил за телеком, тихо, а иногда и громко, отошел ко сну.
«Здесь дом украшать нет смысла»
— И тут приходит художник и пытается их спровоцировать. Или не их?
— У искусства тоже определенный есть кризис сегодня. Оно уже не такое sexy, как было. В 90-е годы в «Риджину» на Тверскую приходил очень широкий контингент публики. И Жириновский, и Лимонов, и музыканты, и театральные деятели. Сегодня искусство сомкнулось на круг художника и его друзей. Даже театры более популярны сегодня.
— Почему?
— Театры представляют мультишоу: видеопроекции,музыка,танцы, в фойе — картины. Такой просто комплексный обед дают — это более доступная форма для восприятия, чем какие-то картинки. Кроме того, имеют значение деньги, которые вложены в это действо. Можно делать шоу Копперфильда. А есть шоу Акопяна: голубя из рукава выбросил — и все. Вот я выбрасываю голубя из рукава, пытаюсь совершить маленькое чудо.
— А галереи держат зрителя на голодном пайке?
— Стараются в меру своих скромных средств.
— То есть живым художникам не хватает понятного госзаказа с финансированием?
— Видите ли, у нас госзаказ окрашен определенной любовью. Мне такой не нужен. Например, в американском искусстве существуют частные инвестиции за счет налоговых преференций. Если у нас такие будут, то и щукины появятся.
— Сейчас таких щедрых и азартных меценатов нет. А если они и есть, то не интересуются современным искусством.
— Это известная история, что наши предприниматели живут с мыслью, что завтра уедут туда, за границу, где уже их дети учатся. А здесь дом украшать нет смысла.
