Цивилизация
— Вы сделали премьеру на широком экране в 70 кинотеатрах. Для нашей страны это немного. Есть ли какие-то планы опубликовать фильм в интернете на стриминговых платформах, где его могут увидеть миллионы?
— Мы сделаем это постепенно. Сначала мы покажем его в кинотеатрах, потом, если мы не будем подвергаться цензуре, покажем его на телевидении, и только потом уже выложим в интернете. Мне кажется, должна быть правильная поэтапность.
Эта картина снята для большого экрана, и мне хочется, чтобы люди пришли в кинотеатр и отдали два часа времени.
Не скачали и промотали пару частей, а уделили время папе, Питеру, 90-м — я думаю, это важно.
— Вы выступили в фильме, как рассказчик, но не один из гостей, которые дают интервью, хотя вам уж точно есть что рассказать и про отца, и про всю эту историю. Почему вы приняли такое решение?
— Мне кажется, что мне нечего сказать о самом этом времени — я была очень маленькой. Все, что я там говорю, это наш четырехчасовой разговор с мамой. Это получилась такая психологическая драма и, наверное, первый искренний с ней разговор на эту тему. Она у меня тоже человек сложный и все держит внутри.
Мне в те годы было мало лет, и я совсем не интересовалась политикой. Были совсем другие увлечения: игры, мальчики, приставки и так далее.
Это сейчас я смотрю на молодежь и вижу, что люди в 14 лет смотрят политические ролики. Надо понимать, что мы были совсем не такие.
У меня в 14-15 лет не было ни одного знакомого из моего окружения, кто бы интересовался политикой. Поэтому мне было нечего рассказать, а мне прежде всего хотелось сделать слепок эпохи.
— Может ли ваше поколение адекватно и объективно рассказать о 90-х, которые вы полностью охватили в фильме? Все-таки первые самостоятельные шаги вы уже начали делать в самом конце той эпохи.
— Степень адекватности зависит от самого рассказчика, но мы, на мой взгляд, потерянное поколение 90-х. Потому что нам выпало жить на этом стыке — быть подростками тогда, когда самые главные активы, позиции в стране распределялись, занимались и отжимались, когда происходили кардинальные сдвиги.
Такая судьба. Но об этом надо рассказывать, показывать.
В фильме говорят люди не моего поколения, а те, кто были активными участниками тех событий.
— Вы уже говорили, что Владимир Путин преподнес вам несколько сюрпризов во время интервью и рассказал такие вещи, которые вы от него не ожидали услышать. В этом свете есть ли что-то, что можно добавить к ответу на ставший идиомой вопрос: «Who is Mr. Putin»?
— Наш фильм дает какие-то штрихи к портрету президента, и очень серьезные. Мы как раз показываем другого Путина — не такого, каким мы его привыкли видеть.
Мы показываем человека, который делает один из самых серьезных и рискованных выборов в своей жизни. Он поддерживает своего друга и очень многое ставит на карту.
И мне кажется, что это очень интересно и это его характеризует. Это значит, что он понимает, что такое несправедливый суд. Я очень люблю фразу которую он говорит, комментируя продолжение травли отца: «Вы же понимаете, там все уже по инерции пошло. Нельзя же было признать, что зря обвинили».
Он все это понимает, но сейчас происходит все то же самое. Он не может не понимать, что сейчас эти машины работают ровно так же.
— Во время просмотра фильма сложилось ощущение, что Борис Ельцин как-то отстранился от этой истории. Он действительно пустил все на самотек?
— Я думаю, что он, конечно, знал, что происходит, но просто решил этому не препятствовать. Мы не знаем, насколько прямо он давал указания травить Собчака. Я не думаю, что это так, но просто в какой-то момент произошло то, что является сутью любимой путинской фразы: «Действуйте по закону». Когда человек тем или иным способом — мы не знаем, в какой форме это было — дает понять, что следствие должно идти, и раз так, то разбирайтесь.
В какой-то момент он принял для себя решение и перестал принимать Собчака, и сделал другую ставку. Но в этом виноват не один Ельцин.
Конечно, это было его решение и его ревность, но поведение папы тоже поспособствовало. Это ведь история про то, что он демократию воспринимал по-своему, а Ельцин все-таки склонялся к тому, что демократия демократией, а есть командная игра. Они расходились во мнениях. Отец критиковал «шоковую терапию», федеральное правительство, и это было для Ельцина недопустимо.
— Если бы Собчак был жив, смог бы он повлиять на ход истории, с учетом того, что президентом стал его друг и бывший подчиненный?
— Мне кажется, Путин — очень цельный человек, и я не думаю, что кто-то или что-то могло бы его изменить. Другое дело, мы не знаем, какой бы путь выбрал Собчак. Но что мы знаем точно — это то, что раздражало Ельцина. Отец в свое время писал ему указания. Он был профессор. И все время учил. И формулировки были соответствующими: «Первоочередные меры такие-то. Вы должны вынести Ленина, вы должны провести люстрацию». И все в том же духе. Он все время писал эти послания и в очень назидательной манере общался с людьми. И всех это раздражало. Представьте: президент, которому пишут, что он должен делать.
Очень смешно, и это было абсолютно неожиданностью, когда в рамках интервью с Дмитрием Медведевым он принес с собой письмо, которое затем мне отдал. Это было последнее письмо моего папы. В фильме Медведев не читает его до конца, потому что это было бы не так интересно, и мы многое вырезали. Но отец там то же самое пишет Путину — о первоочередных мерах, что сделать, — и в том же тоне.
Эта история с Ельциным ничему его не научила. Он был такой — независимый, профессор, который приходил, чтобы дать лекцию, как надо делать.
Поэтому был бы возможен и конфликт с новым президентом, или он бы мог стать одним из либералов, которые сегодня тоже существуют в команде Путина, отстаивая другую точку зрения.
Мы не знаем, и слава богу. В фильме тоже есть эта мысль, и я с ней согласна. Когда человек уходит на подъеме, это всегда для него хорошо. Это лучше, чем уйти, уже зная конец истории.
— По фильму видно, какая была проделана работа, и идея, видимо, зрела у вас долго. Когда впервые появилась мысль воплотить ее на экран?
— Идея, действительно, возникла давно. И я давно хотела сделать фильм про папу, но фильм именно журналистский. Чтобы это не было мемориальное кино, а чтобы это был слепок эпохи — исторический документ, который я смогу оставить сыну и тем людям, которые будут интересоваться 90-ми.
Для этого нужно было найти правильного режиссера и созреть внутренне — стать к этому готовой. Такой момент наступил год назад — еще задолго до выборов.
Мы начали работать над фильмом еще в мае прошлого года, записывать первые мои интервью. Я поверила Вере Кричевской. Наверное, в первый раз я поняла, что она тот человек, после фильма «Борис Немцов. Слишком свободный человек». Для меня эта картина стала отправным пунктом для разговора с Верой и последующей нашей совместной работы.
— Как бы вы охарактеризовали ваш творческий тандем? И как сложились ваши отношения с Кричевской во время съемок?
— Мы разные. В чем-то наши взгляды схожи, в чем-то — нет. Иногда она меня критикует, и мне кажется это ненормальным. Мы не близкие подруги, но она — человек, которого я очень уважаю. Она большой профессионал. В процессе работы мы постоянно обсуждали какие-то аспекты, картина несколько раз полностью перемонтировалась и менялась. Я очень уважаю ее взгляды и ее честность. Поэтому я и пригласила Веру.
Для меня было важно сдержать наш первоначальный договор — что бы мы ни нашли о Собчаке, мы ставим это. И, честно говоря, к своему стыду, я думала, что там было гораздо больше оснований для коррупционного дела, чем оказалось в итоге.
Я была абсолютно уверена, что дыма без огня не бывает. Я всю свою молодость прожила в состоянии журналистской травли моего отца. И когда мы стали копать и уже ознакомились с уголовным делом, это стало реперной точкой совершенно другого фильма.
Я собственными глазами увидела несостыковки, надуманности версий и невозможность месяцами связать Собчака с делом «Ренессанса», потому что документы, которые он подписывал, прямо противоречили этому делу. Он лишал их каких-то привилегий в одном месте, затем где-то мог им подписывать здания, а в другом месте отнимал аренду. Совершенно явно, что эти решения не были коррупционными.
