Цивилизация
В Москву приехал Ян Фабр — свободный радикал от современного искусства и театра, возмутитель спокойствия и «православной» общественности, чья выставка «Дары смерти» в Эрмитаже с чучелами мертвых животных вызвала скандал не меньшего масштаба, чем позже «Матильда». В московском Театре Наций на фестивале «Территория» показывают его спектакль «Бельгийские правила/Бельгия правит». Художник рассказал «Газете.Ru» о его новом четырехчасовом спектакле, 24-часовой постановке «Гора Олимп», бельгийском короле и вреде размышлений о деньгах
— Ваше творчество должны любить представители поколения миллениалов…
Ян Фабр во время генеральной репетиции постановки «Сила театрального безумия» в венском Бургтеатре, 2012 год
Herwig Prammer/Reuters— Почему?
— У вас очень много автопортретов, а они все время себя делают селфи.
— Да нет, это совсем разные вещи. Во-первых, то, что вы принимаете за автопортреты — не всегда автопортреты: «Человек, измеряющий облака» — это мой покойный брат, а «Человек, несущий крест» — мой дядя. Просто мы все очень похожи. Потом,
я скорее работаю в русле фламандской живописной традиции: Рубенс, Ван Дейк — все наши знаменитые художники писали автопортреты.
В сущности, вы никогда не сможете изобразить себя — все равно получится кто-то другой. Сделать автопортрет — все равно что снять с себя маску. Я делал инсталляцию Chapters I-XVIII из 18 автопортретов — 18 масок Яна Фабра: клоун, гангстер, гений, дурак и так далее. Мне интересно следить за тем, как меняется мое тело. Мы же все проходим метаморфозы: стареем, седеем, покрываемся морщинами.
— Вы писали картины собственной кровью. Помните, как первый раз себя порезали?
— Мне было всего 18, и я чувствовал, что делаю нечто запретное. Вообще, я использовал не только кровь — я смешивал разные телесные жидкости: сперму, слезы. Кстати, это тоже традиция фламандской живописи:
старые мастера подмешивали кровь в коричневую краску, а измельченные кости — в белую.
Я тогда исследовал тело, например, составлял типологию слез, которыми рисовал: плач бывает чисто физиологический — от лука, эмоциональный и духовный, вызванный, скажем, прекрасной музыкой. Я ходил в художественные музеи с блокнотом, потому что знал, что при виде гениальной картины могу заплакать, собирал слезы на бумагу, а рядом писал дату и причину.
— Один из ваших любимых сюжетов — выставленное напоказ мертвое тело: вы используете панцири жуков, чучела птиц и зверей. Что думаете про Мавзолей Ленина?
— Я впервые побывал там 25 лет назад, это был сильнейший духовный опыт. Мавзолей — это Дэмиен Херст до Дэмиена Херста (представитель движения «молодых британских художников», один из самых дорогих художников мира, автор знаменитой «акулы в формалине» и других объектов с мертвыми животными. — «Газета.Ru»). Прекрасная инсталляция. Трудно придумать лучший памятник Ленину — блестящему мыслителю и великому визионеру.
Я отношусь к его телу не как к телу, а как к скульптуре.
Помню, когда умер мой отец, и я его увидел, мне тоже показалось, что он стал очень реалистичной бронзовой скульптурой.
— Собаки, жуки, черепахи, попугаи — все животные в ваших работах имеют символическое значение. В «Бельгийских правилах» актеры выходят в голубиных масках. У вас еще в Лувре была инсталляция со стеклянными голубями. Что эта птица значит для вас?
— Голубь — особая птица для Бельгии. Понимаете, мы маленькая сюрреалистическая страна в стиле «Монти Пайтона». Другие страны — чемпионы мира по футболу, бегу, а мы — чемпионы по разведению голубей. У нас лучшие в мире голуби.
— То есть голуби — это такой бельгийский бренд, как вафли?
— Ага. Голубей мы тоже едим — есть такое фламандское блюдо. Обычных уличных голубей мы называем крылатыми крысами. При этом наши живописцы изображали Святого Духа в облике голубя. В общем, с этими птицами все не так просто. В спектакле «Бельгийских правилах» один из главных героев — заводчик голубей.
В то же время человек в маске голубя — образ «другого», иностранца, беженца.
— В аннотации к нынешнему спектаклю написано, что вы назвали Бельгию «слабым государством, способным лишь на художественный пердеж».
— Бельгия появилась каких-то 180 лет назад по надуманной экономической причине. Бельгийский флаг появляется на улицах только во время футбольных матчей.
Бельгийская идентичность очень слабая — люди ощущают себя не бельгийцами, а фламандцами, валлонцами, немцами или брюссельцами.
Но, с другой стороны, именно в этом раздрае кроется уникальность Бельгии, ее красота.
— Вы делали инсталляцию из жучьих панцирей для Королевского дворца в Брюсселе и ваяли из мрамора членов бельгийской королевской семьи. Вы монархист?
— Применительно к Бельгии — да. И во Фландрии, и в Валлонии множество праворадикалов-сепаратистов, а радикальные правые — природные враги красоты и индивидуализма. Король и королева — именно те, кто противостоят им на символическом уровне. Они держат Бельгию вместе.
— Глядя на 24-часовой спектакль «Гора Олимп» можно подумать, что вы совершенно бескомпромиссный художник. Может, я ошибаюсь, и вы на самом деле мечтаете о спектаклях длиной в месяц и о полях, покрытых жуками?
— Никакого компромисса. Компромисс — для середняков. Работа настоящего художника — это всегда результат сознательного выбора. Я слуга красоты. Я стою на коленях и слушаю, что мир от меня требует. Иногда он требует скульптуру, иногда — текст, иногда — фильм.
— Какой ваш проект был самым дорогим?
— Наверное, инсталляция Pietas на Венецианской биеннале. Это утопическая работа, где символы разных религий собраны вместе. В центре — реинтерпретация «Пьеты» Микеланджело с мертвым лицом Марии. Я использовал самый чистый в мире мрамор — белый-белый, без единой жилки. Статуи стояли на платформе из 24-каратного золота, люди могли заходить в инсталляцию только в тапочках.
Я работал над скульптурами по шесть-семь месяцев, а когда они не удавались, ломал их. Я сильно рисковал финансово, но мне было все равно. С 18 лет и по сей день я никогда не думал о бюджете.
Художник, которого волнуют деньги, не сможет адекватно себя судить. Он не найдет в себе силы сломать плохую скульптуру, если она сделана из дорогого мрамора.
— Ваша знаменитая «Гора Олимп» была из той же серии?
— Когда я ставил «Гору Олимп», мы работали 12 месяцев с 40 артистами. Это нереально ни в Европе, ни в России: режиссеры торопятся, делают спектакли за десять недель. Мы рискнули — потратили все деньги компании, чтобы репетировать целый год. Если бы зрители не приняли спектакль, мы бы разорились. Все продюсеры говорили мне: Ян, это невозможно, так нельзя. Но я верил, что эта работа необходима — и чем больше меня отговаривали, тем больше мне хотелось ее сделать.
В итоге «Гора Олимп» имела большой успех — но еще накануне премьеры в Берлине я предупреждал актеров, что мы можем закончить спектакль с 20 людьми в зале. К счастью, люди не только остались с нами, но еще и устроили нам 40-минутную стоячую овацию. Это, конечно, было приятно, но это не то, ради чего я работаю.
— Вы не первый год проводите мастер-класс для студентов фестиваля «Территория». Как вам наши артисты?
— Ну, у них всего три дня на упражнения, которые мы в нашем театре делаем ежедневно в течение многих лет. Я вижу молодых актеров с широко раскрытыми глазами, готовых принять этот новый опыт — но чтобы стать настоящим воином красоты, нужно куда больше времени.
— Что еще за воин красоты?
— Это тот, кто защищает и прославляет уязвимое и хрупкое. Растения, животных, беженцев, сексуальные меньшинства, инакомыслящих.
— В этом году фестиваль «Территория» проходит в достаточно драматичной ситуации: один из его арт-директоров, Кирилл Серебренников, находится под домашним арестом.
— Я плохо знаю ситуацию и не готов о ней говорить, я все-таки иностранец. Одно могу сказать точно: здоровое общество должно защищать своих художников и свое искусство.
