Цивилизация
Прежде чем браться за новый роман Дмитрия Быкова, нужно выбросить из головы все пересуды, которые провоцировали его творения последних лет. Потому что «Июнь» не имеет ничего общего ни с многословной развесистой конструкцией о судьбах России, какой был, например, «ЖД» и отчасти «Остромов», ни с умозрительной формальной игрой, вроде «Квартала».
Напротив, текст «Июня» аскетичен настолько, насколько вообще может себе позволить этот автор.
Он организован, как череда случайных кадров, выхваченных из предвоенной хроники 1930-х годов. Часть из них – это чистой воды беллетристика. Часть – слепки реальных судеб. Расшифровке чужих голосов, аккуратно вшитых в канву романа, внимательный читатель может посвятить ни один осенний вечер. Ведь вторжение архива в жизнь, а документа в художественный текст для Быкова давно стало вполне самостоятельным сюжетом, который в «Июне» разрабатывается наравне с другими магистральными линиями.
Роман поется на три голоса, каждый из которых по-своему заклинает и притягивает войну. Первый принадлежит молодому поэту Мише Гвирцману – его в канун 1940 года выгоняют из ИФЛИ по ложному доносу однокурсницы: то ли за изнасилование, то ли за хиханьки да хаханьки по углам, как выражаются его однокашники, превратившие студенческий совет в судилище. Оставшись на улице, он устраивается в больницу санитаром и зависает между потаскухой Валей, из-за которой его, собственно, и выставили из института, и ангелоподобной Лией из пролетарского театрального кружка. Неловкие свидания с Лией перемежают сцены животной страсти, охватывающей героя с Валей, – и так без конца.
Вторую историю, благодаря которой роман, начавшись как подростковая драма, обрастает мышечной массой, рассказывает Борис Гордон –
персонаж, с помощью которого можно описать всю историю первой половины XX века.
Сорокалетний журналист «СССР на стройке» – главного пропагандистского издания 1930-х, — он ностальгирует по «проклятым» двадцатым и, в отличие от Миши Гвирцмана, из последних сил лавирует на краю исторической пропасти. Некогда желанная красавица-жена обратилась в беспомощную истеричку с суицидальными наклонностями, любовницу-«возвращенку», приехавшую из Франции поддержать молодое советское государство, арестовали – якобы за шпионаж. Мир вокруг превратился в сгусток доносов, арестов и предательства, а гипертрофированное чувство вины всех перед всеми – особенно перед лицом очумевшего накануне войны государства – вытеснило даже прежние увлечения, казавшиеся любовью.
Третий герой – клаустрофоб-филолог Игнатий Крастышевский – запросто мог бы привидеться в бреду какому-нибудь Хармсу.
Он строчит закодированные в сводках новостей послания высшему руководству, пытаясь силой слова воздействовать на умы власть имущих и предотвратить войну. Однако, прикинув, какой мир в союзе с гитлеровской Германией он выторговал у судьбы, отказывается от прежних намерений. На нем и без того удушливое пространство романа, которое до сих пор являло собой худой мир, схлопывается, уступая место войне.
«Июнь» – это роман о людях, которые перед лицом надвигающейся на них истории, выглядят мелочно, гадко и, в целом, не очень приятно. Быков не случайно взял за основу материал тридцатых годов – времени, когда общечеловеческое по крупице растворялось в шкурном, а жизнь все больше походила на поток абсурдных событий, начавшийся с нелепого судилища над ничем не примечательным студентом и закончившийся 22 июня 1941-го.
Именно поэтому для каждого из трех персонажей война представляется очистительным ритуалом –
пресловутым коллективным переживанием, подпитываясь которым, гнилой государственный механизм будет тарахтеть еще добрые полвека. Лишь для шофера Лени – сквозного персонажа, мелькающего во всех трех историях, война становится страшной реальностью, которую придется тащить своих на плечах не одному поколению таких Лень.
Нейтральный регистр хроники, с которым Быков виртуозно играет, позволяет ему, не показывая стилистических швов, подсовывать читателю то бытописание лагерных будней, то грубую эротическую прозу, то фантасмагорию, переворачивающую роман с ног на голову. И хотя война на страницах романа так и не появляется, можно без зазрения совести сказать, что Быкову удалось невозможное: аккумулировать в тексте напряжение такой силы, что надвигающаяся катастрофа на миг действительно предстает лишь одной из множества возможностей, а не историческим фактом.
То, что единственный пока роман о предчувствии катастрофы, в 2017 году написал Быков тоже по-своему предсказуемо.
Перелопатив прошлое, он обнаружил антиутопию пострашнее, чем сорокинский бук-энд-гриль в «Манараге». А его способность ухватить за хвост время, которое всегда оказывается трагичнее и сложнее своих героев, позволила этому тексту зазвучать острее любой сегодняшней передовицы. Ритм, интонация – все получилось.
