Цивилизация
В июне этого года арт-активистка Катрин Ненашева три недели ходила по Москве в очках виртуальной реальности, пытаясь привлечь внимание к условиям содержания людей в российских психоневрологических интернатах (ПНИ). В один из дней акции «Между здесь и там» Ненашеву задержала полиция на Красной площади и со словами «Здесь запрещено находиться в виртуальной реальности» отвезла к психиатрам.
Внутри VR-очков Катрин проигрывались панорамные фотографии и видео из интернатов, вереницы комнат, коридоров, лестниц и заборов, отделяющих их мир от нашего. Во время акции художница иногда снимала с себя очки, чтобы дать другим людям посмотреть в них и рассказать им о мотивах своей работы. В финале акции Катрин Ненашева, не снимая очков, сожгла свой российский паспорт. Выставка под названием «Между здесь и там: истории городских изоляций», подробно рассказывающая об этой акции, сейчас работает в Государственной галерее на Солянке.
Предыдущие акции Ненашевой назывались «Не бойся» и «На-казание».
Первая из них была посвящена женщинам-заключенным: Ненашева ходила по городу в тюремной робе, шила российский флаг на Болотной площади и побрила голову у Кремля. Акция «На-казание» была посвящена жестокости в детских домах и принудительному лечению в психиатрических больницах. Художница три недели носила за спиной больничную койку и в публичных местах испытывала на себе наказания, которым подвергают детей-сирот: стояла на горохе, ела соль. В ходе акции в Александровском саду активистка сделала перевязку мальчику-инвалиду, прикованному к креслу и нуждающемуся в ежедневной обработке ран и пролежней. «Газета.Ru» встретилась с активисткой, чтобы поговорить о том, что она делает и для чего.
— Есть ощущение, что ваши перформансы создаются по методу эксперимента: вы не знаете, чем все закончится и каким будет ваш вывод и какой — реакция окружающих. Как вы лично для себя можете подвести итог своей последней акции?
— Изначально у меня не бывает каких-либо финальных точек — да и работа в открытом пространстве этого не подразумевает. Сожжение паспорта в финале «Между здесь и там» стало для меня неким отказом от своей прошлой идентичности. Передвигаясь по городу в очках, я как бы находилась в пограничном состоянии. Я правда совсем ничего не видела и училась по-новому разговаривать с людьми, по-новому чувствовать прикосновения, ощущать пространство. После седьмого дня у меня начались панические атаки: люди в городе чаще всего воспринимали меня как объект, а не как субъект и не хотели вступать со мной в коммуникацию.
Очки виртуальной реальности стали для меня в том числе и рассуждением о технологиях как таковых — какая-то пластмассовая штука за две тысячи рублей смогла совершенно стереть мою идентичность.
Мне было тяжело находиться вслепую в открытом пространстве, хотелось поговорить с кем-то — но вместо этого приходилось чувствовать, как кто-то тычет в тебя пальцем, чтобы проверить, как ты будешь реагировать, живая ты или нет. Потеря идентичности, о которой я говорила, пришла ко мне через это чувство беспомощности. И образ человека, который идет на ощупь и ищет любую опору, и есть символ этой беспомощности.
Есть такой термин — «выученная беспомощность», когда человек находится обстоятельствах, где ему внушают, что он беспомощен, или же он сам себя в этом убеждает — и действительно становится беспомощным. Вчера он мог встать с кровати и пойти, а сегодня не может — именно это делают с людьми в ПНИ. Во время акции я часто вспоминала пандусы на стенах коридоров в интернате: было очень больно видеть, как люди, которым совершенно не нужна опора, шли по стеночке, держась за пандус.
А я в очках виртуальной реальности шла по кремлевской стене, держась за нее руками.
Потому что хождение по стеночке, эта «выученная беспомощность» и принятие навязанного понимания твоей идентичности — это история про людей здесь, вокруг, это связано с тем, что происходит с нами сейчас.
— В одном интервью вы говорили, что визит в ПНИ и опыт жизни в очках виртуальной реальности заставили вас задуматься о пограничном состоянии ваших собственных идентичностей: женщины, художницы, российской гражданки. Удалось ли вам «привести в порядок» свои идентичности и как вы чувствуете себя в каждой из них?
— Я не нашла пока никаких своих идентичностей. Наоборот, после акции у меня было что-то вроде затяжной депрессии. Сожжение паспорта в определенном смысле тоже было отказом от моих прошлых идентичностей, тех, в которых я представала для самой себя и других людей свободным дееспособным человеком. Постоянная смена этих идентичностей связана и с тем, насколько часто я в рамках акции меняла свои роли, вернее — не я меняла, а они менялись.
Сначала ты рассказываешь кому-то о людях в интернате, находишься вроде в пространстве свободы, а потом тебя задерживают на Красной площади и отправляют в психбольницу.
И там, по сути, ты проходишь все те же этапы: мини-медкомиссию на нормальность — такую проходят люди в ПНИ, чтобы доказать свою дееспособность. Получается, что в один день благодаря этому задержанию я побывала в нескольких ролях: я шла на Красную площадь и была художницей, а буквально через полчаса у меня появилась совсем другая роль — та, которую попыталось вдруг внушить мне государство.
— У жителей ПНИ есть хоть какой-то шанс выйти на свободу и стать дееспособными? Кто эти люди и действительно ли их болезни так страшны, что они должны провести жизнь в изоляторе?
— Основная проблема закрытых учреждений, где находятся люди с особенностями, заключается в том, что система говорит и навязывает им, что у них не должно быть идентичности. Вообще никакой. Нам кажется, что мы ничего не знаем о людях из ПНИ — но они сами о себе ничего не знают. Они не могут описать себя и своих привычек, не ощущают себя личностями, у которых могут быть интересы и цели. Среди них много людей с диагнозом «умственная отсталость», и очень часто эта отсталость кем-то придумана, навязана: в пять лет в детском доме тебе задали вопрос. Ты не ответил — и пошел учиться по коррекционной программе, а в итоге действительно стал умственно отсталым, потому что к 18 годам тебя едва ли научили читать и постоянно внушали, что ты ненормальный.
— Вы привлекаете внимание к проблемам заключенных, детей-сирот, пациентам психоневрологических интернатов, к проблеме несанкционированных задержаний. Благодаря этому немногое, но хотя бы что-то в нашей жизни меняется, как говорится, «лодка качается». Вы считаете себя правозащитницей?
— Нет, не считаю. Пытаться что-то изменить — это одна из задач искусства. И не важно, на какую тему: пусть она будет остро социальной, экзистенциальной, пусть будет тема не про массовость, а про одного человека. Задача правозащитников — это через конкретные процессы и действия, результаты которых можно измерить, что-то менять и прямо воздействовать на разные институции. Я же просто пытаюсь рассказывать истории в том или ином нарративе.
— В рамках акций «Не бойся» и «Между здесь и там» вы пытались с помощью фотоснимков вернуть лицо, индивидуальность людям, которых лишают этого насильно и навсегда. Вам это удалось?
— Для меня, наверное, был важен процесс визуального знакомства: чтобы у людей, которым я рассказываю про ПНИ, была не только возможность что-то услышать, но и что-то увидеть, какой-то маленьких отрывок этой закрытой жизни, маленькую деталь, одно лицо. Знаковым в этом смысле был и финал акции «Не бойся», когда я побрилась на Красной площади. Он был построен на каком-то абсурдном массовом стереотипе о людях, которые находятся в заключении: многие ведь думают, что все зэчки бритые. Получается, что любая акция сразу же выявляет, насколько образы людей с особенностями в развитии, детей из детских домов, женщин в тюрьмах размыты, затерты и примитивны.
— Многие запомнили вас по акции «Захватившие Кремль» (8 марта активистки забрались на стену Кремля со стороны Александровского сада, зажгли дымовые шашки и развернули баннер: «200 лет мужчины у власти. Долой!». — «Газета.Ru»). Скажите, что для вас феминизм?
— Я была там фотографом — человеком, который снял маленькое видео на айфон. Но моя первая акция — «Не бойся» — была более-менее феминистской, хотя потом я и перестала делать акцент на женщинах. Для меня феминизм — это возможность быть прямой, а эту возможность приходится завоевывать вновь и вновь. Даже в современном искусстве и акционизме на удивление много мизогинии. Феминизм — это еще и возможность находить силы, быть честной, говорить: «Я могу сделать это и это, и не нужно меня обесценивать».
— Вы участвовали в триеннале современного искусства в «Гараже». Для многих художников это означает выход совершенно на новый уровень, а некоторые, наоборот, противятся тому, что их уличное искусство пытаются «окультурить» и втиснуть в музей. Изменилось ли ваше творчество от того, что теперь его показывают в галереях?
— Существует большая проблема с тем, как вообще экспонировать то, что я пытаюсь делать. Поэтому живым музеем для меня сейчас становятся Facebook или «ВКонтакте», где я веду внутреннюю документацию во время акций, — это такое реалити-шоу, возможность увидеть живой процесс. Я считаю, что на сегодняшний день это мой главный музей и почти единственная возможность как-то обозначить себя в пространстве.
Довольно часто у меня спрашивают о том, почему я, занимаясь акционизмом, пришла в галерею.
Я тоже размышляла на этот счет, но когда в «Гараже» показали документацию акции «На-казание», мне начали писать люди, которые, в общем-то, ничего не знают про арт-активистскую тусовку — знают только Павленского и Pussy Riot. В этот момент я поняла, что «Гараж» для меня стал возможностью выйти на новую аудиторию, новые глаза, новые мозги. Я поняла что в моем методе имеет смысл продумывать тактики искусства не столь радикальные, как принято обычно у уличных художников: они зачастую вслепую отказываются от взаимодействий с музеями. Здорово, что Галерея на Солянке сейчас подхватывает новые актуальные явления — потому что большинство музеев и галерей совершенно не воспринимают всерьез то, что я делаю.
— Можете ли вы выделить художников, которые вас вдохновляют или занимаются тем же, что и вы?
— Когда меня спрашивают о моих любимых художниках, я говорю о людях из ПНИ. Они в рамках своей изоляции делают абсолютно сумасшедшие вещи. Например, один человек создал целую систему, чтобы рассказывать в интернете своим друзьям или правозащитникам о том, что происходит в интернате: у него тайная лаборатория, какие-то микрофоны, петлички, наушники. На мой взгляд, самый крутой акционизм.
Это не Павленский и не Pussy Riot, это акционизм в локальных точках, где система пытается уничтожить людей и их идентичность, но они придумывают сумасшедшие вещи, чтобы ее сохранить. И это, конечно, самые опасные перформансы.
— В последнее время люди искусства постоянно сталкиваются то с полицией, то, как в вашем случае, с психиатрами. Значит ли это, что какая-то часть искусства воспринимается как что-то ненормальное, антиобщественное, и как нам всем не оказаться в ПНИ?
— Мы и являемся жителями ПНИ. Я говорила о чувстве тотального одиночества, об изоляции, в которой я находилась в очках VR. Но есть и другая изоляция — тех людей, что воспринимали меня как объект, отодвигались от меня, хотя видели, что мне нужна коммуникация и поддержка, — они просто уходили или делали вид, что меня нет. С темой интернатов и закрытых учреждений работает известный культурный код:
«Я не хочу это видеть, я не хочу на это смотреть».
Еще в самом начале акции «Между здесь и там» я поняла, что пространство абстрактного ПНИ в моих очках мало отличается от реального мира — в реальности существуют десятки и сотни маленьких изоляций, и они прямо вокруг тебя. Я пришла в очках виртуальной реальности на «быстрые свидания», где мужчины и женщины знакомятся и у них есть буквально пять минут, чтобы узнать друг друга. Там я встретила людей, которые говорили, что их личная изоляция, их жизнь офисного сотрудника ничем не отличается от жизни людей в интернате. Только в отличие от людей из ПНИ они являются свободными и дееспособными и пришли к своей изоляции сами — осознавать это мне было особенно тяжело.
