Цивилизация
В российский прокат выходит фильм «Сохрани мою речь навсегда» — «киносочинение» режиссера Романа Либерова о поэте Осипе Мандельштаме. Картина стала очередным опытом режиссера в сфере экранизации судеб замечательных людей: ранее у него уже выходили фильмы о Сергее Довлатове, Иосифе Бродском, Ильфе и Петрове и др. «Сохрани мою речь навсегда» решен в смешанной технике, соединяющей кукольное действо, мультипликацию, дизайн и живопись. Герои столетней давности у Либерова заговорили голосами известных актеров — Виктора Сухорукова, Чулпан Хаматовой, Александра Феклистова, Евгения Стеблова и других. По случаю премьеры корреспондент «Газеты.Ru» встретилась с режиссером.
— Почему для вас важно было сделать картину именно о Мандельштаме?
— На мой взгляд… Хотя что такое мой взгляд — это тоже примитивная позиция. В общем, в русской литературе Мандельштам — это одно из крупнейших явлений: просто с точки зрения языка, изящной словесности. В смысле того, что собой являют эти стихи, как он умудрился сделать русский язык таким, что он кажется греческим. Таким, будто поэзия на этом языке существует две тысячи лет. Кроме того, мне кажется, что, прочитав какое-то количество стихов Мандельштама, человек никогда не будет совершать каких-то дурных поступков — подобных тем, что мы сегодня видим ежедневно. Это, конечно, перекликается с идеей Бродского о том, что человек, читавший Диккенса, c наименьшей вероятностью выстрелит в человека. Правда, вурдалак Джугашвили Диккенса читал в промышленных масштабах… Впрочем, мы отвлеклись. Вообще, я всякий раз, когда берусь за кино, понимаю, что нахожусь в странном положении: очень люблю книжечки, а занимаюсь кино. Для меня это что-то вроде перевода из одного набора изобразительных средств в другой. То есть в данном случае — перевод поэзии на язык кино.
— У вас есть какая-то внутренняя система в выборе персонажей для фильмов?
— Все происходит только по любви. Я не думаю, о ком сделать следующий фильм, просто есть какое-то количество важных для меня людей, о которых я все время думаю. Это постоянная работа, мне даже не надо ничего придумывать. В данном случае это удивительная поэзия, и я понимал, что рано или поздно мне придется сделать кино о Мандельштаме. Эту необходимость я оттягивал до того момента, когда стало ясно, что это просто нужно сделать. Сейчас. Я вообще терпеть не могу всех этих сложных слов типа «вдохновение». Есть работа. В процессе работы могут случаться какие-то стыки, можно сказать — прозрения. Наша творческая ячейка, кстати, сейчас уже работает над следующим фильмом, который будет (трижды стучит по столу) об Андрее Платонове. Что это, я придумал? Это просто рабочий процесс.
— Ваш фильм предваряется титром «Невинно убиенным своей страной». Насколько для вас важна тема мученичества в судьбе Осипа Эмильевича?
— Тут есть очень важный момент. В наших глазах Осип Эмильевич, конечно, мученик, но при этом сам он совершенно себя им не ощущал. Он был поставлен в условия, в которых развивалась его внутренняя психопатия, какое-то раздвоение. Но мучеником он себя не чувствовал. И против Сталина он ничего, в общем, не имел. Как и у Синявского, у него с советской властью были чисто стилистические разногласия. Просто представьте, он был к 1917 году уже сформировавшимся человеком, и тут ему говорят «Рождайся заново. Сейчас перед нами стоят совсем другие цели и задачи». И он хотел — «Я должен жить, дыша и большевея»… И квартиру он получил в Нащокинском переулке…
С другой стороны, смерть — это вообще очень специфический процесс. На самом опыте умирания лежит очень сильный эзотерический штамм.
И он был, безусловно, важен для самого Мандельштама. Но для меня в этом титре заключен несколько иной смысл. Воздух за окном сейчас стал таким, что между двумя эпохами с разницей в сто лет стали возникать уникальные рифмы…
— Расскажите чуть подробнее, какие именно рифмы вы слышите?
— Наша эпоха, конечно, мерзотная — произошла гуманитарная катастрофа, мы всё это знаем. Но в какой-то момент я понял, что наш уникальный опыт заключается в том, что всего того, что мы видим вокруг, просто не должно было произойти. Какие санкции? Какая Сирия? Что вы делаете? Возьмите травлю Макаревича, замените имя на Пастернака — сходство поразительное! Как все это могло произойти?! Мы же только что все это прожили.
И вот такого шанса — проживания заново того, что было совсем недавно, — еще ни у кого и никогда не было.
Уже даже я, будучи человеком 1980 года рождения, все это проживал. Да, неосознанно, но шагал на демонстрациях. Уже не помню, но наверняка кого-то в первом, втором, третьем классе коллективно осуждам-с. Меня, во всяком случае, точно осуждали, не выдавали аттестат и так далее. Я, кстати, поэтому очень хочу показать премьеру фильма о Платонове к столетию русской революции — 7 ноября 2017 года. Мне это метафизически очень важно.
— Расскажите, как вы создавали своих героев? В исполнении Виктора Сухорукова Мандельштам получился несколько блаженным, вы уверены, что он был таким?
— Совершенно неважно, каким он был на самом деле, — это все интерпретации. Вы всегда автор того, на что вы смотрите, — меня, вида из окна, стакана молока на столе. С другой стороны, когда этот взгляд подкреплен некоторым набором фактов, то появляется какой-то более широкий угол обзора. Я перелопатил не только все возможные тексты и воспоминания, но и массу источников, рассказывающих об эпохе. Ведь надо знать, кто такой Свердлов, кто такие эсеры, что такое «испанка», что такое «покушение в Киеве» и вообще — Киев. Я все это обязан знать — вплоть до телеграмм, которыми в 1937 году Сталин обменивался с Ежовым. Но правда факта сама по себе мне неинтересна — по-моему, это вообще не предмет для искусства. Евгений Стеблов, например, совершенно не похож на Пастернака, но мне показалось, что он со своими высокими нотками в голосе — вполне, кстати, пастернаковскими — отлично сможет сыграть разговор со Сталиным. И я оказался прав. С другой стороны, мои преподаватели всегда говорили: «Читаем автора!»
Было только то, что написано, — что не написано, того не было.
Что же касается поиска голоса нашего героя, то ответ тоже можно найти у него: «Есть иволги в лесах и гласных долгота. В тонических стихах единственная мера». Есть запись 11 стихотворений, которые он читает сам, — он их читал так всегда. Блаженным он не был, но и обаятельным он не был — судя по воспоминаниям Ильи Эренбурга и Андрея Белого. Вообще, Мандельштам всех раздражал — если бы не раздражал, его бы не убили. Он совершенно не умел наблюдать себя со стороны, мог без спросу попробовать ваш кофе. Такие люди обычно неприятны.
— Но у вас получается, что Мандельштам с самого рождения был таким — раздражающим и с голосом Сухорукова.
— Ну послушайте, наш фильм — это же своего рода спиритический сеанс. Герой рассказывает о себе ретроспективно, спускается к нам, чтобы что-то рассказать и убраться от нас. Он не растет в процессе фильма — нету Мандельштама-мальчика, Мандельштама-мужчины. Виктор Иванович Сухоруков в этом смысле — мое счастье. Мне нужен был нерв, постоянная неуспокоенность, движитель, который выдержит на себе полтора часа сложнейшей истории. Ему было сложно: он же привык играть, все изображать, а надо было действовать голосом. Хорошо, что он мне доверился.
— И в заключение, расскажите, как в картине появилось единственное современное произведение — одноименная фильму песня Нойза MC. Это был компромисс, чтобы привлечь молодую аудиторию?
— Ну что вы, какой компромисс, Нойз — это моя любовь! Вы ждали нового Высоцкого и Галича? Вот он! Ваня (Иван Алексеев — настоящее имя Нойза МС. — «Газета.Ru») сделал потрясающую вещь – он смог не законсервировать, а именно сохранить речь Мандельштама. Вы читали поэта, я вам не нужен, чтобы его читать. Но мне очень хотелось не актуализировать, а именно поместить каким-то образом его в наше время. Но мало кто способен дать ему прозвучать должным образом — у Пугачевой, скажем, получилось, по-моему, отвратительно. Нойз же уже дважды приходил на показы фильма, мы крепко полюбили друг друга, и я страшно благодарен ему за то, что он сделал.
