Цивилизация
Спектакль «Три сестры» новосибирского театра «Красный факел» ошеломил даже видавших виды зрителей международного театрального фестиваля «Территория»: действующие лица разговаривают на языке глухих, состоящем в основном из жестов, а чеховский текст идет субтитрами, как это обычно бывает в опере.
— Как к вам пришло это решение? Был ли какой-то момент, случай?
Тимофей Кулябин
Александр Кряжев/РИА «Новости»— Да, я как-то сидел в кафе, на веранде было большое стекло, а за стеклом — компания молодых людей и девушек. Что-то между ними происходило, какой-то сюжет, остававшийся для меня не вполне понятным, так как я видел их, но не слышал. Мне показалось любопытной эта ситуация, я попытался «прочитать» происходящее, что-то домысливая, предполагая. При этом было ощущение интересного опыта, который можно применить в театре. Условно говоря, сделать спектакль, в котором отнять у героев речь. Сначала я хотел убрать звук полностью, потом понял, что нужно попробовать избавиться лишь от звучащего слова. Я начал наблюдать за слабослышащими и глухими людьми на улице, следить за тем, как они общаются, мне это тоже было дико интересно. Не зная языка, ты не понимаешь, о чем они говорят, но в то же время считываешь смысл, может быть, верно, а может быть, и ошибочно.
— Это произошло до того, как вы задумали поставить «Три сестры» Чехова?
— Да. Первичным был сам прием, потом уже я стал думать, где можно было бы его применить.
— Сколько времени актерам понадобилось, чтобы освоить новый язык?
— Около года они занимались с преподавателем, и только после этого мы приступили к репетициям.
— Что приобретает спектакль, освободившись от звучащего слова?
— Текст освобождается от актерской интонации, я думаю, это самая важная вещь. Главный герой этого спектакля — текст Чехова, который зритель читает на мониторе. Все знают текст «Трех сестер» давно и наизусть, но в этом спектакле есть ощущение, что ты его в первый раз читаешь.
— Многие режиссеры сейчас экспериментируют с классическим текстом — переписывают его с использованием современной лексики, делают огромные купюры. Как вы думаете, почему театру звучащее слово стало не нужно?
— Это вопрос скорее к социологам и теоретикам театра, чем ко мне, но, наверное, театр отражает жизнь. Смотрите, мы печатаем сообщения, ведем переписку при помощи мобильных телефонов. Коммуникация за последние пять лет изменилась. Наверное, театр это замечает и экспериментирует с самими средствами коммуникации. А так как звучащее слово для драматического театра — базовая вещь, с ним и идут эксперименты. Это логическая реакция на жизнь за пределами театра и на изменение этой жизни.
— Вот эта тема, что персонажи не слышат друг друга, — это тоже примета времени или ваше личное ощущение?
— Нет, это спектакль не о том, что никто никого не слышит, не про глухих людей. Я вообще с этим не согласен. Они не слышат окружающий мир — это другое дело. Они не слышат, как ребенок плачет. Но с этим сделать ничего нельзя. Они не могут услышать. Есть их уровень понимания, и есть мир над ними, в котором слышится то, что они не могут услышать. И это не их вина, это их проблема. Может быть, именно про это спектакль — про то, что человек часто не может услышать очевидные вещи.
— Следом за премьерой у вас запланирован целый ряд экспериментов — «Три сестры» будут идти с субтитрами на разных языках. Вы сразу просчитали такую возможность?
— Да, мы озадачились и подготовили текст сразу на нескольких иностранных языках, и в декабре у нас будет показ на французском языке. Приедут франкоязычные зрители из разных сибирских городов.
— Как вы считаете, спектакль изменится?
— Если ты не знаешь языка, на котором идут титры, конечно, ты будешь смотреть только на мизансцены. И это, безусловно, все изменит. Потому что спектакль рождается между тем, как ты смотришь мизансцены и читаешь текст. Между этими двумя процессами. Если не читать текст, ты посмотришь, условно говоря, половину спектакля. Если ты язык знаешь, но он не твой, у тебя все равно уходит время на понимание. И это напряжение наверняка создаст другое ощущение от спектакля.
— На московском спектакле я видела группу людей, которые разговаривали на языке глухих. Это ваши преподаватели?
— Нет, это, видимо, местные зрители.
— Вы предполагали играть специально для именно такой аудитории? Возможность показать спектакль тем людям, которые обычно не ходят в театр, для которых язык глухих — привычный язык?
— Нет. Все социальные подтексты родились уже как итог проделанной работы. Изначально это был просто театральный эксперимент — сыграть пьесу Чехова на жестовом языке. Но я знаю, что планируется один показ полностью для слабослышащих. И совершенно очевидно, что им тоже придется читать субтитры, поскольку многие реплики говорятся спиной или в дальней комнате.
— Вы работаете в театре «Красный факел» уже восемь лет. Вам удалось за это время сформировать своего зрителя?
— Есть круг людей, которые ходят на все мои премьеры и ждут именно моих спектаклей в первую очередь. Такая группа есть, да. Насколько она большая, не знаю.
— Это молодой зритель?
— Не только, но в большей степени, наверное, молодой.
— Вы ориентируетесь на эту группу? На какого-то определенного зрителя?
— На себя только.
— Скажите, работать в одном театре с родителями — это счастье или испытание?
— Когда мы находимся в театре, они перестают быть родителями.
Мы находимся в деловых отношениях, и зачастую у меня переговоры с отцом, который директор театра «Красный факел», складываются сложнее, чем с директорами других театров.
— Родители критикуют вас как режиссера?
— Иногда бывает, они что-то не понимают, мы разговариваем. Но чаще им нравится то, что я делаю.
— Уже продаются билеты на вашего «Дона Паскуале» в Большом театре. По словам руководителей театра, вам предложили эту постановку еще до событий, связанных с «Тангейзером» в Новосибирском театре оперы и балета.
— Да, это произошло после «Золотой маски». Владимир Георгиевич Урин посмотрел «Онегина», и мне сделали предложение.
— В каком-то интервью вы сказали, что у героев этой оперы есть современные прототипы. Какая-то реальная история, произошедшая в наши дни?
— Нет-нет, никаких реальных прототипов. Я имел в виду, что это персонажи не мифологические — можно найти каждому из них сегодняшний эквивалент. Если ты берешь мифологических богов или героев, допустим богиню Венеру, тебе нужно придумать, кто она сегодня такая, а в «Доне Паскуале» все герои могут быть нашими современниками, так что нет никакой проблемы.
— Большой театр — это отдельный мир, и не все выходят из него живыми и невредимыми.
— Пока мы работаем с дирижером Михалом Клаузой, набрали солистов, мы сдали макет декораций, костюмы, вся подготовительная работа проведена, художник работает над изготовлением декораций. Репетиции начнутся в феврале, пока у меня от Большого театра только позитивные ощущения. Очень высокого уровня профессионалы там собрались на всех уровнях.
— Скажите, пожалуйста, после истории с «Тангейзером» вы изменились как художник?
— Нет.
— Есть ли для вас табу в искусстве?
— Только мои личные, внутренние. Мне никто не может их навязать. Вернее, навязать могут, такой механизм известен, но он ошибочен, как показывает история.
— Вы собирались в ближайшие пару лет поставить на драматической сцене трилогию о своем поколении.
— Была такая идея, да, но пока она только в стадии замысла.
Это должен быть микс из моих впечатлений об окружающей действительности, о моем поколении, о том, что ему свойственно, в который могут войти совершенно разные материалы — и живопись, и литература, и мои воспоминания.
— Вы на свое поколение смотрите печально, как поэт Лермонтов?
— Нет, вполне себе позитивно.
— А какое оно? Расскажите, каким вы видите поколение тридцатилетних?
— Стремящиеся к свободе и понимающие, что за нее нужно нести ответственность.
— Ваш «Онегин» в прошлом году получил специальный приз «Золотой маски», у «Трех сестер» есть все шансы получить ряд театральных наград. Как вы относитесь к успеху? Он важен для вас?
— Я не буду лукавить и говорить, что равнодушен к успеху. Безусловно, успех — это приятно, но я не могу сказать, что стремлюсь к нему изначально. У меня достаточно своих внутренних мотивов заниматься театром. Наверное, я счастливый человек, потому что делаю что хочу и как хочу, и пока это нравится довольно большому количеству людей.
