Цивилизация
Турецкий армянин Назарет Манукян выживает во время резни армян, устроенной в Османской империи в 1915 году: турок, которому приказали зарезать христианина, делает лишь надрез на горле, а после захода солнца возвращается, чтобы спасти несчастного. Так начинается странствие Назарета по миру в поисках своих дочерей, выживших во время массового убийства: его путь будет лежать сначала в Сирию, оттуда на Кубу и в США. Сыграл героя французский алжирец Тахар Рахим (до этого громко заявивший о себе в «Пророке» Жака Одийяра), а снял немецкий турок Фатих Акин — один из главных на сегодняшний день режиссеров европейского кинематографа. К рефлексии на тему своей исторической родины Акин обращался неоднократно, однако на этот раз она беспрецедентна по уровню претензии и смелости — это первый фильм о геноциде армян, снятый турком. Напомним, Турция так и не признала резню 1915 года геноцидом, а призывы к такому признанию в свое время стоили свободы многим деятелям турецкой культуры, например писателю Орхану Памуку. Накануне выхода фильма в прокат режиссер рассказал «Газете.Ru» о визите в Ереван, праве голоса пострадавшего народа и о том, почему решил взяться за настолько проблемную тему.
— Как «Шрам» стыкуется с тем, что вы делали раньше?
— Отлично стыкуется. Мой взгляд на Турцию постепенно становится шире, как у ребенка. В «Головой о стену» действие происходило в номерах отеля в Стамбуле. Когда я снял «На краю рая», география которого включала уже всю Турцию, мои представления об исторической родине стали шире: мы показывали картину в тюрьме, и я узнал много нового — о женщинах-политзаключенных, о курдских политзэках; это была картина о сегодняшнем дне страны. Тогда же я встретился с Орханом Памуком, с которым мы много говорили о том, что произошло в 1915 году. Вопрос геноцида армян — это актуальная проблема, корни которой лежат в прошлом. Так что для меня это был органичный процесс познания страны. В этот ряд не встраивается разве что «Душевная кухня» (2009) — мне нужна была передышка от «турецких» фильмов, и я снял кино о частной жизни в моем родном Гамбурге.
— Снять «Шрам» было вашей идеей или же продюсеры пригласили вас лишь как исполнителя проекта?
— Нет, это была моя идея, и с ней я обратился к продюсерам. Пришлось собирать огромную команду — без всех этих людей и их участия такой глобальный проект было бы просто не поднять.
— Насколько важно, что кино о геноциде армян снял этнический турок? Опасаетесь ли вы резкой реакции своих турецких соотечественников?
— Пока я снимал, меня многие спрашивали: ты уверен, что хочешь замахиваться на такую тему? Даже моя жена, не имеющая отношения к турецкой нации, спрашивала: дорогой, ты правда хочешь за это взяться? Да, хочу. И уверен, что знаю, как ее раскрывать.
— Я спросил потому, что в целом турки в вашем фильме показаны людьми довольно неприятными, скажем так.
— Стойте, там же есть, во-первых, заключенный, которому велят убить главного героя, а он делает надрез и ночью является его спасать. Во-вторых, есть группа дезертиров, которые берут несчастного армянина с собой и лечат его рану. Есть еще праведник из Алеппо, который спасает героя и выхаживает его. Да, они все — маргиналы тогдашнего турецкого общества. Но так всегда бывает: когда государственная, имперская машина занимается убийством людей, отдельные личности проявляют себя как праведники и человеколюбы.
Кстати, именно по поводу этих персонажей некоторые армяне задавали нам вопрос, мол, зачем вы показываете этих турок праведными? Но были и другие реакции. Я помню, что, когда я посещал мемориал геноцида в Ереване во время подготовки к съемкам, хранитель этого музея сказал мне: обязательно расскажите обо всех, кто нам помогал в те годы, без них нас уничтожили бы полностью.
Не думаю, что на моей исторической родине меня распнут за этот фильм. Я никого не собирался бить этим фильмом по голове, унижать или призывать к принудительному покаянию. Просто постарался поднести зеркало.
— В вашем фильме главного персонажа-армянина играет французский араб, многих других армян играют турки. Вы намеренно старались сделать картину космополитичной по характеру?
— Нет, не намеренно. Я турок, родившийся и выросший в Гамбурге. Моя жена — наполовину немка, наполовину мексиканка. Мы живем в глобальном мире, и поэтому космополитизм — это естественное состояние, в котором живет сейчас мир.
— При этом ваше кино (исключая «Душевную кухню», мы говорили об этом в начале интервью) почти целиком построено на исследовании турецкой и немецкой идентичностей и культур, их точках соприкосновения, столкновения и напряжения.
— Да, но я же этим и занимаюсь для того, чтобы искать пути преодоления культурных пропастей — между турками и немцами или, как в случае со «Шрамом», между османами и армянами. Я вижу эту проблему, но для себя я ее решил: я космополит. Я бы охотно поискал сюжет и здесь, в России, в Москве. Например, не знаю, что-то связанное с историей и современной жизнью крымских татар.
— Это сейчас в России актуальный, даже болезненный вопрос.
— Именно поэтому я хотел бы быть не турецким, не немецким, а мировым режиссером. Знаете, есть такой музыкант — Ману Чао. Он ребенок испанки и француза, вырос в Париже, прославился в Латинской Америке, а поет вообще на трех языках, смешивая в своей музыке латину, танго, арабские напевы — все со всем. Вот мне бы хотелось иметь примерно такую… творческую природу.
— Из-за надреза и шрама герой картины теряет голос. Это стоит воспринимать как метафору нынешнего положения армянского народа?
— Да. Вы знаете, как выглядит скульптура, посвященная геноциду, в ереванском мемориале? Это дерево, рассеченное надвое. Рассечение символизирует геноцид. Две части — это Армения и армянская диаспора. И голос, которого лишили этот разделенный народ в 1915 году, до сих пор не обретен.