Цивилизация
Больше всего биография Даниила Хармса напоминает его же рассказ о рыжем человеке, которого весьма условно можно было называть рыжим, потому что ни глаз, ни ушей, ни волос у него не было. Кажется, что Хармс не тот персонаж, сквозь которого можно наблюдать эпоху:
с одной стороны, он «заумник и хулиган», с другой — успешный и даже модный детский писатель, при жизни опубликовавший всего два «взрослых» стихотворения и исчезнувший с радаров до 1960-х.
Тогда философ Яков Друскин, сберегший архив, передал его исследователям.
До сих пор «популярным» биографом Хармса был филолог и специалист по ленинградской поэтической группе ОБЭРИУ (Объединение Реального Искусства, решившее порвать с традиционными формами письма) Александр Кобринский. Его книга, вышедшая в 2008 году в серии ЖЗЛ, оказалась летописью жизни литературного андеграунда 1920–1930-х годов. Кобринский, взявши Хармса под руку, ведет его через круги друзей из несанкционированного домашнего содружества поэтов-чинарей, ОБЭРИУ и редакцию детских журналов «Еж» и «Чиж»
и представляет сконцентрированный вокруг него поэтические мир как нечто цельное и нерушимое.
Петербургский поэт и историк литературы Валерий Шубинский, уже выпустивший биографии Николая Гумилева и Владислава Ходасевича, подбирается к Хармсу как будто на ощупь. Он не громоздит облегчающие труд биографа концепции его жизни, поэтому «Жизнь человека на ветру» — ни в коем случае не «художественная» биография, написанная в формате увлекательной экскурсии по чужой голове, тарелке и кошельку.
Первый — более скромный — вариант «Жизни человека на ветру» вышел небольшим тиражом в петербургском издательстве «Вита Нова» в том же 2008 году. Он во многом выглядит антитезой книге Кобринского. Однако разница между ними, в общем, ограничена двумя нехитрыми подходами: Кобринский рассказывает про Хармса в контексте литературных кружков, Шубинский зачарованно пишет портрет, все время помня о существовании автора самого по себе.
Шубинский берет за основу не столько тексты Хармса, сколько культурные и житейские координаты, сформировавшие и наполнившие собой его космос. Вместе эти детали складываются в повествование о том, как Хармс-человек влиял на Хармса-автора.
В итоге книга описывает его путь от напускного щегольства, увлечения оккультным чтивом и «заумного» бормотания — к высокому безумию.
Шубинский как будто впроброс вписывает в его биографию приметы 1920–1930-х: борьбу с формалистической ересью, нападки в прессе на Чуковского за «культ хилого рафинированного ребенка», на «Ежа» и «Чижа», на время приютивших обэриутов. Частью этой мозаики становятся поэты Александр Введенский, Константин Вагинов и Николай Заболоцкий,
а также философ Яков Друскин, который во время блокады оттащил к себе чемоданчик с рукописями Хармса и Введенского и тем самым сохранил их для читателей в качестве «взрослых» авторов.
В результате вышла плотно сбитая и доступная биография, которой удалось не превратиться в базар источников. Она не перегружена ни расхожими анекдотами, ни литературоведческими изысканиями.
Шубинский работает с документом, то и дело в нем сомневаясь и проверяя другими источниками. Совершенно не предназначенными для перевода на язык биографии оказываются, например, дневники Хармса, которые были для него формой бегства от реальности. Сомнительными выглядят и воспоминания его второй жены Марины Малич. Литературовед Владимир Глоцер разыскал ее в Венесуэле и допросил только в 1996 году, когда она уже порядком подзабыла и русский язык, и подробности жизни с Хармсом.
В этом отсутствии прямого подключения к персонажу, пожалуй, главное достоинство книги — оно удерживает Шубинского и от аляповатой имитации хармсовского стиля, и от фанатской очарованности его текстами (как, например, произошло с его книгой, посвященной Ходасевичу).
В результате его Хармс предстает персонажем, который то и дело выламывается из предложенных обстоятельств, ускользает и отворачивается. «Биография зрелого Хармса сводится к описанию… того причудливого зрелища, в которое он старался превратить свое каждодневное существование», — утверждает Шубинский. Сам он, впрочем, разглядывает то же «причудливое зрелище», но с разных ракурсов.
Вот отец, религиозный мыслитель Иван Ювачев, дарит на тридцатилетие своему «чокнутому сыну Даниилу — книгу чокнутого поэта Велимира».
Вот арестованный за распространение «клеветнических и пораженческих настроений» Хармс тащит с собой в тюрьму вместо вороха теплой одежды лупу в медной оправе, серебряные рюмки, Новый Завет, рукопись Введенского, мундштук и трость.
Тщательно продуманная игра в безумие становится последней данью собственному образу — он умирает в тюремной больнице 2 февраля 1942 года.
«Жизнь человека на ветру» рассматривает Хармса как автора, оставшегося «как будто наедине со всей историей мировой культуры» — персонажа, чья эстетическая «левизна» никогда не сочеталась с «левизной» политической, абсолютно глухого к выпавшему ему времени. Шубинскому очевидно, что такая фигура, как Хармс, была бы не востребована любой эпохой — и любую эпоху завораживала бы своей непохожестью.