Цивилизация
Романом «Бэтман Аполло» Пелевин провоцировал «креаклов» и белоленточников, «S.N.U.F.F.» был вялым поклепом на киноиндустрию. Между делом он спокойно гнал себе что-то опосредованно-буддийское, а теперь на тебе — целую космогонию раздул из компьютерной игрушки Angry birds.
Могущественные Птицы, совершеннейшие из творений, хотят убить Бога-творца, отвратительнейшего хряка, и пуляются в него ничего не подозревающими людьми. Обо всем этом рассказывает паренек в сером кимоно, досидевшийся в полулотосе до дара ясновидения и назначенный киклопом — «техническим спасителем мироздания».
Собственно, «Любовь к трем цукербринам» — его первый, неуклюжий литературный опыт (и двенадцатый роман Пелевина), ограниченный набором необязательных сюжетов, которые служат прикрытием для универсальных суждений о сути вещей.
Суть вещей, правда, сводится к горстке нехитрых выводов.
Во-первых, религиозные мракобесы были правы, и Земля — центр Вселенной.
Во-вторых, система — «это светящийся экран на расстоянии шестидесяти сантиметров от глаз». В-третьих, выбора у нас нет и никогда не было. Всю эту «темную метафизику» Пелевин надстраивает над идеями Ницше о смерти Бога и скопипащенной из предыдущих своих романов максимой о тоталитарной природе новых медиа. Здесь наконец достается всем: от электронных часов и пейджеров до айфона.
Правда, не в меру растянутая повесть-портрет сисадмина Иннокентия, хипстера из либерального издания «Контра.ру»,
описывает пространство, вторичное по отношению даже не к предыдущим книгам Пелевина, а к фильму «Матрица».
В этом виртуальном мире можно шэрить мысли, вызывать windows-помощника в виде японской школьницы в матроске (Little sister — одно из множества приложений, с помощью которых просматривается вся внутренняя жизнь), а все тайные чаяния и даже преступления уже вживлены в головы с помощью микрочипов. За несвободу здесь платят, как за интернет, не желая возвращаться в унылые капсулы жизнеобеспечения,
а могущественные цукербрины (собирательный образ заэкранного надзирателя, спаянный из Марка Цукерберга и Сергея Брина) представляют собой ежесекундно сменяемую власть, компьютерный код этой власти.
Перед нами, по сути,
Оруэлл, взявшийся вместо утопий травить анекдоты про жидомасонов, — одомашненный и неловко переведенный на язык пелевинской прозы.
В результате получился нелепый и непристойный мир, подпитывающийся невостребованной сексуальной энергией с помощью функций Google Dick и Google Pussy. Вымысел вновь измывается над реальностью.
Медиа утерли нос и сознанию, и бытию.
В этом пелевинском террористическом подходе к реальности нет ничего нового. Он давно выбросил из своих романов пустопорожнее мифотворчество. Прямые включения из психических глубин сменились репортажами с митингов, приправленными неглубокими философскими измышлениями и вполне земной обидой на объективный мир.
Но не надо забывать, что Пелевин сам по себе не миф, а мем: лицо кирпичом, черные очки, вульгарная эзотерика, пластмассовый Будда, хохочущий в переходе метро где-то между ларьками с носками и газетами.
Его тексты функционируют точно так же, как комментарии в интернете, скачущие от «хохлодискурса» к неутешительным выводам о природе бытия:
сознание само конструирует себе тирана.
Такие тексты-комментарии отличает в первую очередь груда непереваренного контента. Первая повесть держится на огрызке пушкинского «Пророка», на нем налипла плохо пережеванная «Элегия» Введенского («летят божественные птицы, их развеваются косицы»). Ницше, перебиваемый кухонно-эзотерической литературой, отрыгивается цельными кусками. Здесь же, во вчерашнем супе, плавают новостные заметки и свеженькая ругань из фейсбука.
Образ будущего в книге, по сути, наскоро склеенный коллаж — плоский механизированный мир, какой мог бы придумать Брэдбери, если бы страдал от дефицита фантазии.
«Любовь к трем цукербринам», очевидно, должна была вернуть утомленного борьбой с информационными шумами Пелевина к «Generation П» и «Чапаеву».
Поэтому, расшаркиваясь в начале, он всерьез предупреждает: «В книге почти нет связи с актуальной действительностью».
Но книга все же вышла авторской пародией на самого себя, написанной одним из его криэйторов, который решил, что Пелевин — это хипстеры, порно и буддизм.
Именно ему, криэйтору, принадлежит образ поэта Гугина, читающего стихи о том, что «беркут наш встал черепахой», и «кусках распадающегося мяса, борющихся за свою и мою свободу в лучах телевизионных софитов».
Сама пелевинская проза стала такой же тоталитарной инстанцией, как киноиндустрия, реклама или СМИ, творением, которое вынуждает творца клепать по роману в год. Разочаровавшись в священных текстах, он окончательно из сэнсэя переквалифицировался в огромный желудок, переваривающий массовую культуру — от порнушки с японскими школьницами до Чжуан Цзы. Но иногда желудку все же снится, что он китайский мудрец, изрекающий: «Мы просто кошмар, снящийся Богу. Но Бог — просто кошмар, снящийся нам».