Цивилизация
Сразу две премьеры с участием Максима Виторгана состоялись практически одновременно: в прокат вышла романтическая комедия «С 8 Марта, мужчины!» Артема Аксененко, а Владимир Мирзоев поставил спектакль «Возвращение домой» по пьесе Гарольда Пинтера. Максим рассказал «Газете.Ru» о том, как Мирзоев стал его режиссером, почему важно вырваться из архаичного, тоталитарного сознания и о том, что активная гражданская позиция должна быть и у автослесаря.
— Максим, у вас практически одновременно вышли две премьеры – фильм «С 8 Марта, мужчины» и спектакль «Возвращение домой». Есть ли у вас внутреннее разделение - какой проект более значимый?
— Так получается, по крайней мере пока, что в театре я чаще сталкиваюсь с большой драматургией и высоким уровнем режиссуры. Романтическая комедия-именно в этом жанре я в основном востребован в кино. Я получаю за эту работу удовольствие от процесса , деньги и удовольствие от того, что получаю деньги. Но потребителем, зрителем подобного жанра я не являюсь.
— В то же время вы неоднократно подчеркивали, что Владимир Мирзоев – не самый близкий вам режиссер...
— Не близкий режиссер – в смысле сценической эстетики и театрального языка, но так было, когда мы еще находились в начальной точке репетиций. Понимаете, языки надо учить – и чем больше знаешь языков, тем лучше. Более того, режиссер со своим взглядом, со своим видением всегда вызывает у актера уважение и желание разговаривать с ним на одном «языке». Этого не случается, когда ты понимаешь, что режиссер плавает, что он никакой.
Так что играть в этом спектакле я согласился сразу – фамилии Мирзоева и Суханова не предполагали каких-то долгих мучительных раздумий. Я также знал, что плохой материал они априори выбрать не могут – и действительно пьеса Пинтера произвела на меня сильное впечатление. А Мирзоев еще предложил очень неожиданный ключ к моей роли. Читая Пинтера, можно подумать, что Тэдди – слабый, раздавленный, безвольный человек-тюхтя. А у Мирзоева он выходит, в каком-то смысле, победителем. Он пытается уйти от подавления сильным слабого, от насилия, которые в этой семье — закон существования. Не выиграть битву у отца, не возглавить клан, а оторваться от него. От этих принципов существования.
— Искусство тем интересно, что в нем нет однозначных ответов, для чего тогда нужен формат «ПОСТспектакля», когда зрителю во время обсуждения все разъясняют – не порочная ли это практика «догнать» постфактум?
— Тут вопрос не в том, что мы взяли и все объяснили, скорее, это вопрос контакта, обмена мнениями. Мы не пытаемся никого ни в чем переубедить: все равно человек увидел то, что увидел. Идея привлечь аудиторию к обсуждению спектакля принадлежит Максиму Суханову. Честно говоря, мне до последнего казалось это предприятие весьма сомнительным, но результат себя оправдал — получилось интересно и взаимообразовательно. Не могу сказать, что реакция зрителей совпадает с нашими ожиданиями – бывает по-разному, но всегда приятно, когда ты понимаешь, что зритель прочитал то, что ты хотел сказать своей игрой.
— Как вы считаете, что делает пьесу, написанную в 1964 году, актуальной?
— Для нас все еще актуальна тема подавления свободы мыслить, свободы верить, свободы быть личностью и оставлять это право другому. Мы живем, как персонажи пьесы, занимаясь бесконечным мифотворчеством, создавая тотемы из воздуха и замки из песка, не будучи в состоянии создавать работающие механизмы и системы. И так от деда к отцу, от отца к сыну… Все усугубляется некой фатальной невозможностью оторваться от этой запрограммированности. И освободиться от нашего рабского самосознания – это сидит глубоко внутри каждого из нас. Вы замечали, что практически любой человек, занимающий мало-мальски значимую должность, пытается доказать свою состоятельность и свое превосходство? Грубо говоря, врачей унижают на рынке, продавцов унижают в больницах, охранник будет проявлять столько власти, сколько может себе позволить, пока напротив него не окажется кто-то посильнее – и тогда он с подобострастной улыбкой откроет ворота. Или, например, вы ловите частника и хотите пристегнуться ремнем, а водитель вам говорит: «Да ладно, у меня можно не пристегиваться». И я понимаю, что за пределами этой железной коробки его подавляют, унижают, так хотя бы на этом маленьком участке человек пытается казаться хозяином ситуации. Это такое универсальное построение внутреннего рабства. В духе авторитарного подавления мы воспитываем детей, учим их на основе запретов, – и не важно, что мы при этом говорим (естественно, говорим мы все мудро и правильно, но все это вещи лицемерные – сами в это не верим и так не живем). Как только у нас получится уйти от рабского сознания, мы сразу заживем принципиально другой жизнью, изменим мир вокруг себя мгновенно.
— На ваш взгляд, рабское сознание свойственно всем слоям общества?
— Социального разграничения тут нет. Дело в том, что мы жили в государстве, строившем свою идеологию именно на подавлении личности, да и сейчас процесс продолжается. По-моему, в нас произошли изменения на генетическом уровне.
— По-вашему, допустимо, чтобы чиновники вмешивались в культуру, в театр? К чему приведет внимание политиков к театру?
— Они должны создавать жизнеспособную систему существования-механизмы, скелет. Вон уже сколько лет никто не может придумать максимально безболезненный переход к существованию репертуарного театра, который на мой взгляд конечно должен сохраниться, но не в таком масштабе и налаживанию нормальной работы, так называемого, антрепризного. А что касается сути творческого процесса — это не их дело. Многие величайшие произведения искусства в самых разных жанрах создавались именно на сломе шаблонов, выходе за рамки, нарушении принятых норм. А чиновники что могут? Могут запретить слово «******», предельно точно передающее суть происходящего. Но сам его запретить не могут. Он просто есть и все. Вот и идут по пути наименьшего сопротивления. Все это мы уже проходили. Директивами можно сделать очень немногое. Прямые запреты – это слабость. Так что художник, в этом смысле, всегда сильнее чиновника.
— Гоголь сказал, что театр – это кафедра. Насколько эти слова актуальны сегодня? Должен ли театр чему-то учить, просвещать?
— В наше время навязать театру идеологическую функцию будет непросто. Зритель уже безнадежно избалован многообразием актуальных спектаклей и возможностью дискуссировать. Сегодня симпатию и соучастие у зрителя вызывает тот спектакль, который отвечает духу времени, а неоднозначный авторский взгляд провоцирует аудиторию на какие-то раздумья, соображения, представления себя в этих обстоятельствах. Я не думаю, что театр должен поучать «вот так хорошо, а вот так плохо» - доверия этому точно не будет, ведь однозначного и однотонного в реальной жизни с огнем не сыщешь.
— Должны ли художники оставаться в стороне от политики? Тот же Гарольд Пинтер известен своей активной гражданской позицией…
— И от этого не перестает быть художником. К сожалению, у нас нет развитого гражданского общества, где есть понимание, что у человека любой профессии может быть активная гражданская позиция. Как только ты интересуешься каким-то вопросом, связанным с общественной жизнью (это у нас почему-то называется «заниматься политикой»), часто приходится слышать: «Актер, ты на сцене играй, а не политикой занимайся!». Знаете, это все равно что сказать: «Ты автослесарь - иди машину чини, а не сексом занимайся, у тебя же профессия – не сексом заниматься, а автослесарем быть!». Но, если действительно заниматься политикой, если делать это своей профессией, то тут, конечно, придется выбирать: или-или. Это уже плохо совместимо. Это не значит, что художник непременно должен находиться в резкой оппозиции к власти и всегда выступать против, но в любом случае относиться к ней критически, какой бы она ни была.
— Новый Рижский театр Алвиса Херманиса отменил гастроли в нашей стране – как протест против вторжения России на территорию Украины. Вы поддерживаете такую позицию?
— Сложный вопрос, здесь нет однозначного ответа. Думаю, каждый имеет право поступать в соответствии со своими убеждениями. Я понимаю тех, кто отказывается к нам приезжать, демонстрируя таким образом свой протест и свою бескомпромиссную позицию. Пусть даже для власти их голос ничего не значит, но невозможность для этих людей делать вид, что происходящее нормально — это отрезвляющий момент для нас. С другой стороны, действительно, они рвут культурные связи и подводят ожидания публики, которая возможно тоже, мягко говоря, не одобряет действия своего правительства... Я сам, когда езжу на гастроли, скажем, в Беларусь и вижу, как важно жителям, чтобы люди за пределами страны знали, как у них на самом обстоят дела. Как важно просто выговориться иногда.
— Вы согласны с мнением Робера Лепажа – о том, что нашему времени соответствуют постановки в радикальном стиле, а традиционный театр уходит в прошлое?
— Что такое «радикальные постановки» и «традиционный театр»? Радикальное вчера-завтра становится традиционным. Самое главное — что является предметом исследования режиссера и актеров. Если это жизнь духа, жизнь мысли, если это процесс происходящий здесь и сейчас у зрителя на глазах, то мне интересно. А если это просто аттракцион или пустая, хоть и яркая форма, то скучно. Но это у меня так, у кого-то по-другому. Поэтому театр всегда будет очень разным.
— Каких ролей вам не хватает?
— Самых разных, хороших ролей много не бывает. На самом деле я не программирую себя на что-то, я в общем открыт и готов работать в разных жанрах. У меня никогда не было такого: вот я мечтаю сыграть Гамлета или кого-то еще, потому что свой Гамлет есть в каждой роли.
С кино все сложнее. В первую очередь здесь большие проблемы с драматургией: часто актерам нечего играть, можно только виртуозно кривляться. Особенно это касается коммерческого кино: чрезвычайно мало хороших сценариев качественного мейнстрима, с авторским кино более-менее все в порядке.
— А какие роли в театре и кино у вас любимые?
— В театре у меня было много хорошего, и, я надеюсь, еще будет. Мне очень много дала работа с Кама Гинкасом и Генриеттой Яновской. Из любимых спектаклей прошлых лет – «Преступление и наказание» в МХТ им. Чехова, где я играл Разумихина, и «Количество», в котором мы играли вдвоем с Борисом Григорьевичем Плотниковым. Я очень люблю спектакль Агеева «Ближе», который играю сейчас. В кино как-то намного меньше... Люблю всю нашу совместную работу с «Квартетом И».
— А вы согласились бы сняться в студенческой короткометражке бесплатно?
— Вполне вероятно, почему нет? Если студенческая работа заинтересует меня с художественной точки зрения, я снимусь в ней бесплатно. Самый маленький за последние годы свой гонорар я получил за фильм «Отдать концы» Таисии Игуменцевой, но эта картина в моей фильмографии занимает для меня особое место. Так что деньги решают не все.
