Цивилизация
Вышел сборник рассказов литературного критика и писателя Майи Кучерской «Плач по уехавшей учительнице рисования». Он соединил в себе разные истории — новеллу о двух девочках в преддверии определения сексуальной ориентации, рассказ о строго регламентированных изменах благочестивой матушки своему мужу-священнику, автобиографические зарисовки о работе в пиццерии. В литературный материал Кучерская превращает отношения с церковью — приходскую и околоприходскую жизнь, личные религиозные переживания. Ее дебютный роман «Бог дождя» был посвящен любви студентки филфака к собственному духовнику. Самый известный сборник малой прозы «Современный патерик» представляет собой ироничное осмысление современного «ренессанса» православия, а роман «Тетя Мотя», победивший в читательском голосовании «Большой книги» в 2013 году, — история о масках, за которыми скрывается женственность, и о таинствах брака. Майя Кучерская рассказала Газете.Ru о своей новой книге, о том, почему литературе лучше молчать о церкви, и о том, как воспроизвести мысли младенца.
— В «Плаче по уехавшей учительнице рисования» вновь появляются рассказы в духе вашего «Современного патерика». Как вы их воспринимаете — как пиар православия, холодное исследование темы или, может быть, как очерк нравов?
— Сборник открывается «Ностальгией», циклом микрорассказов, действительно похожих на «Патерик», только вот написанных до «Патерика». Диковатый диалог, анекдот, странный случай — это краеугольные камешки прозы. С них я начинала, в них любила играть. Компактность, лаконизм, голая глагольная проза без скобок, сносок и разъяснений — вечное очарование и вечный мой соблазн. Хочется писать кратко, но невозможно, потому что после Пушкина были Толстой и Достоевский, были «Серебряный голубь» Белого и «Египетская марка» Мандельштама. В остальном в «Плаче» рассказов в духе «Патерика» я не вижу. Изредка звучит православная тема, но иначе, чем в «Патерике». Совсем. Там и не пиар, и не холодное исследование, и даже не очерк нравов. Это книга не про православие, она про нас.
— 1990-е вы однажды назвали эпохой возрождения православной церкви. С тех пор произошло довольно много болезненных историй, связанных с этим институтом. Ваше восприятие церкви как-то изменилось?
— Изменилось восприятие себя в церкви. Я уже так не могу, как тогда. Жаль: кончилась поэзия, наступила проза. Болезненные истории — да, это очень печально, но, послушайте, они никакого отношения к живой церкви, к христианству не имеют. Это страницы не истории церкви, а истории греха, человеческой слабости, властолюбия, страха, идиотизма. Несмотря на всю эту ерунду, сегодня есть немало искренних христиан, которые стараются жить по заповедям, творят дела милосердия и любят так, как Христос велел: и врагов, и ненавидящих, и ближних, любят, забыв себя. Есть такие, знаю их, восхищаюсь ими. Пока они живы, жива и земная церковь. Все остальное — пена дней.
— Кажется, сегодня насмешливый тон в разговоре о церкви стал традиционным. Как следует о ней говорить? Какие нужны литературные формы, язык?
— Есть время говорить и время молчать. По-моему, настало время о церкви молчать. Жизнь в церкви, жизнь с Богом и перед Ним — это интимный опыт, о чем тут говорить? Я имею в виду в литературе. Но гласность церкви, как и любому общественному институту, только на пользу. Эти разговоры, впрочем, уже из другой оперы, публицистической, журналистской.
— «Плач по уехавшей учительнице» — это монолит или случайное собрание отдельных рассказов? У книги есть единый замысел?
— Есть. Это подведение итогов за двадцать лет. Двадцать лет я сочиняю рассказы и рассказики, редко и мало, но вот и набралось на книжку — она вышла. Сознаю, что получилась странная семейка, словно бы все эти тексты от одной матери, но от разных отцов. Отец-абсурдист, отец-авангардист, отец-суровый реалист, отец без лица, сбежавший после первого же свидания, и дитя получилось воспитанным матерью-одиночкой. Под каждого героя и задачи подобрался свой стиль, язык — это обычное дело. Другой вопрос, что диапазон твоего голоса не бесконечен, и в первой октаве, октаве реалистической прозы лично мне петь проще и легче. Тем веселей иногда сбегать куда-нибудь в соль второй октавы или в ми малой и записать, например, транскрипцию дыхания и мыслей младенца.
— Вы сейчас говорите о рассказе «Вертоград многоцветный»?
— Да, о нем. Это была давняя моя мечта — попробовать записать словами или звуками то, что происходит в душе и сознании младенца. Мне все казалось, там в нем звучит музыка звуков и ощущений, — и я попробовала. Первый шаг во вселенную младенческого бессознательного сделан.
— А может ли какой-то из рассказов, вошедших в сборник, перерасти в крупную форму, как уже случилось с вашей повестью, ставшей романом «Бог дождя»?
— Мне кажется, все эти разговоры про перерастания — отчасти лукавство. С тех пор как текст написан и отправлен в редакцию, он становится завершенным высказыванием. Можно что-то править, упорядочить времена года, убрать путаницу с именами, но это мелочи. Пусть слово ваше будет: да — да, нет — нет, а что сверх этого, то от лукавого. Люблю эту формулу зрелости поступков и слова. Взрослый человек не мечется: хочешь написать роман на такой же сюжет, как в рассказе, — пиши. Но это будет уже совершенно другой автономный текст, а не переросший из кого-то и чего-то.
— Насколько тесно автобиографическое пространство в ваших рассказах пересекается с вымыслом? «Pizza Hut», например, автобиографический рассказ?
— «Pizza Hut» — это, конечно, про меня и мою работу в одной калифорнийской «Пицце Хат». Так это удивительно, было военное поколение, воспитанное Второй мировой войной, было послевоенное, воспитанное голодом и аскезой, были дети эпохи застоя. А кто мы? Мы из тех, кто в начале 90-х, совсем еще юными, жадно отправились в дальние странствия, такими сладкими они нам казались после запертых-то границ. Я училась в аспирантуре большого государственного университета в Лос-Анджелесе, и, хотя провела там чуть меньше трех лет, это было «осевое» время. Но как ни странно, описать опыт, там пережитый, я до сих пор толком не могу. «Pizza Hut» — почеркушка, маленький репортажик, а сочинить рассказ или повесть про «мою Америку» — нет, не могу.
— Почему нет?
— Потому что это отчасти и была моя война. Наш старенький родственник, дедушка моего мужа, начал вспоминать о том, как воевал, только после восьмидесяти. И то в основном байки рассказывал. Нет, конечно, ни я, ни меня в Лос-Анджелесе не убивали, наоборот, все были ко мне очень расположены. Я до сих пор помню каждого, кто мне помог, и каждому лично благодарна, особенно нескольким моим университетским профессорам. Но ведь это вчерашняя советская девочка прилетела на другую планету. Было трудно, особенно в первый год.
— Майя Кучерская как персонаж и как автор — это разные люди?
— Так же как и реальный Александр Сергеевич Пушкин и тот «я», который рассказывает в «Онегине», как приятельствовал с Евгением и как в садах Лицея безмятежно расцветал, — разные люди. Литература — это царство условности со своими законами гравитации, механики, составом атмосферы. Любой реальный человек, который переступил порог этого царства, превращается в литературного персонажа, в фантом. Жилы его заполняются голубой чернильной кровью.
— Рассказ из «Современного патерика» о православном ежике стал символом сборника. В «Плаче» есть такой рассказ?
— Так получилось не по моей воле, а благодаря одной нелепости: «Патерик» был прочитан широким читателем благодаря истории про ежика. Понятно, читателям, особенно неискушенным, нужно помочь сориентироваться. Давайте им поможем, скажем: «православный ежик», «брутальный детектив», «ироническое фэнтези». Но нужно отдавать себе отчет, на кого мы работаем: на тех, кому страшно лень разбираться?
— Что дают литературе гендерные ярлыки? «Тетю Мотю», например, нередко называют женской прозой.
— То же, что дают любые другие ярлыки, — возможность успокоиться и не думать, что это за зверь перед нами, что за сочинение. Можно просто приклеить ярлычок и выдохнуть. Происходит такое антинаречение имен. Адам, давая в раю зверям и растениям имена, выражал в слове их суть, указывал на их тайну: вот «жираф», а вот «слон», а вот «ромашка». Это было самое главное про этот цветок и этого зверя. Это была формула его существа. Чтобы извлечь из объекта его смысл, сердцевину и назвать ее, нужны усилия, труд души, вдохновение. Это ведь процесс творческий. Ярлыки, навешанные на объекты искусства, — это отказ смотреть в глаза.