Довольно давно уже сложилась художественная традиция по преподнесению жизни позднесоветского общества в ироническом ключе. Особенно усердно эту линию разрабатывали представители соц-арта, для которых социальные и пропагандистские атрибуты «эпохи застоя» являлись одними из главных источников вдохновения. Но со временем как-то исподволь, почти незаметно, ироническая интонация стала сменяться ностальгической. Отчего насмешка уступила место ретроспективной благости, объяснить не так уж сложно. Для одних авторов воспоминания о тех годах подернулись сладковатой пеленой, как часто бывает у зрелых людей, думающих о собственном детстве, а другие авторы, помоложе, увидели в той поре некий недостижимый исторический миф, эдакую счастливую Аркадию.
Для художника Анатолия Ганкевича, чье детство пришлось на 1970-е годы, вроде бы вполне логично было использовать первую из двух помянутых установок. Строить совсем уж идиллические образы, ему как очевидцу эпохи, пожалуй, не с руки, а вот бережно поворошить впечатления беззаботного детства — в самый раз. Однако в его проекте «Советская мандала», реализованном на «Винзаводе» столичной Frolov Gallery, над умилением все же преобладает сарказм. Разумеется, несколько иного свойства, чем прежде у соц-артистов:
Ганкевич не оперирует здесь никакими официальными советскими символами, обращаясь главным образом к канонам народной эстетики.
Высмеивать их он совершенно не намерен, более того, готов и себя самого отождествлять с обитателями того «потребительского рая», который олицетворяется в данном случае псевдовосточными орнаментами ковров и гипнотическим мерцанием хрустальных вазочек. Однако погружение автора в эту атмосферу вызывает у него двойственные чувства, что не могло не найти отражения в формате выставки.
Развешанные по стенам восемь ковров в натуральную величину — почти тех самых, что некогда украшали жилища миллионов советских граждан, — это имитация, обманка, фейк.
Анатолий Ганкевич воспроизводит ностальгические орнаменты маслом на холсте, но воспроизводит не с иллюзорной точностью, а со стилевым сдвигом, хорошо заметным при ближайшем рассмотрении. Ворсовая фактура превращается в мозаичную, эти ковровые узоры будто выложены смальтой, вследствие чего меняется и смысл изображения. Симуляция Востока сталкивается с симуляцией Запада, традиции ковроткачества накладываются на традиции древнеримской мозаики, перешедшей в раннехристианскую.
Похожим образом художник поступает и с хрусталем: из сосудов, приобретенных на блошином рыке, склеивает фигуру, в которой безошибочно узнается византийский крест. Здесь снова возникает говорящая эклектика, намеренный и странноватый симбиоз Востока и Запада. А если вспомнить еще и о названии проекта, то придется добавить зрительского воображения, чтобы отыскать признаки тибетского «мандалостроительства».
На поверхности их не видно, скорее всего, роль мандалы как символа вселенной исполняет вся выставка в целом — вместе с плывущими по стенам фотографиями первомайских демонстрантов и сопутствующими звуками массового ликования.
Всю эту совокупность ингредиентов никак не назовешь одой, прославляющей безоблачную жизнь в СССР. Автор конструирует свою тотальную инсталляцию так, чтобы любые попытки посетителей поностальгировать незамедлительно упирались в диссонансы, явные или слегка замаскированные. Ирония насчет евразийства и нашего «особого пути» выражена здесь хотя и затейливо, но совершенно недвусмысленно. Тем не менее «Советскую мандалу» невозможно воспринимать лишь как сатирический концепт.
Отовсюду сквозит еще и такой авторский месседж: это было и со мной, я тоже жил среди этого, у меня в голове такие же цивилизационные завихрения, как и у многих моих соотечественников. Отстраненность от исходного материала, заданная было драматургией абсурда, не остается константой. Ганкевич предлагает зрителю встать сразу на две позиции: насмешливого наблюдателя и вовлеченного в эпоху персонажа. Пожалуй, такая раздвоенность все же не способствует сосредоточенной медитации, но не для приближения к нирване возводилась эта мандала. Она о земном.