Цивилизация
На завершившемся в Перми фестивале «Текстура» лауреатом почетной премии «Текстура: имя» стал драматург и кинорежиссер Василий Сигарев. От постановки «Пластилина», сделанной в 2001 году Кириллом Серебренниковым, отсчитывают начало российской «новой драмы». Фильмы «Волчок» (2009) и «Жить» (2012) стали лауреатами множества наград: так, первый взял главный приз на престижном Цюрихском фестивале, а «Жить» — приз за режиссуру и операторскую работу на последнем «Кинотавре». Сигарев рассказал «Газете.Ru» о своем учителе Николае Коляде, ощущениях от своих первых опытов в кино и о том, существует ли на самом деле движение «новая драма».
— Когда выходил ваш последний фильм «Жить», вы обещали, что следующей картиной будет комедия, причем говорили как раз, что это российский «Южный парк».
— Я имел в виду, что собираюсь это делать так же свободно, без тормозов. На самом деле можно все:
в том же «Южном парке» смеялись даже над Майклом Джексоном, когда он только-только умер.
Правда, очень много продюсеров отказались ввязываться в эту историю. В итоге за комедию взялась девушка 29 лет, Софико Кикнавелидзе. Сейчас у нас идет подготовительный период. После Нового года начнем съемки. Я определяю жанр как «анти-Елки». Есть комедии «Елки», «С легким паром», а это такое «анти…». Реальный русский Новый год. Это новогодняя комедия.
— Говорят, современное искусство больше не провоцирует, у него другие задачи. У вас есть цель провоцировать зрителя, шокировать?
— Если работаешь с нашей действительностью, эпатаж — это совершенно лишнее. Наоборот, приходится сглаживать углы.
— Герои ваших фильмов живут в глухих поселках, чаще всего — чуть ли не на самом дне общества, а сами фильмы, как вы говорили не раз, обращены к очень немногочисленной части публики. И это явно не одни и те же люди. Почему же вы не пишете и не снимаете о своих зрителях?
— Это традиция. Я не думаю, что, например, помещики читали «Мертвые души». Зритель не любит смотреть о себе. Хотя я вот люблю, когда меня стебут. В Comedy Club была пародия на артхаус, такие длинные планы в затылок — я так ржал, узнавая себя…
— А зрителя вы, получается, бережете от такого самоузнавания?
— Они сами берегут себя, свои эмоции. Зритель не готов. Всегда так было и всегда так будет. Почему вот эта родилась поговорка «Над собой смеетесь»? Либо надо сделать так, чтобы они не понимали, что это про них… А если зрители поймут, что это про них, им станет… ну, неприятно.
— Сейчас идет видеопоказ спектакля Серебренникова по вашей ранней пьесе «Пластилин». Вы его, конечно, видели. То, что сделал режиссер, было тогда для вас неожиданностью?
— Они мне год не хотели его показывать. Они думали, что я традиционалист и если я увижу эту форму, мне поплохеет. Денег мне театр не платил, я бесплатно отдал. У нас не было договора, и они боялись, что я приду и закрою спектакль. А потом немцы меня позвали на фестиваль в Висбадене, куда привозили «Пластилин». Я попросил театр сделать мне визу — мне ее специально не сделали, чтобы я не приехал. Тогда я сам ее втихаря оформил. Они были в полной уверенности, что меня не будет. Вечером перед спектаклем я приезжаю, захожу в фестивальную палатку. Сидит труппа «Пластилина», пьют пиво. Я говорю: мол, здрасте. Они побелели. На следующий день я вышел из театра и обнялся с Серебренниковым. Это был лучший спектакль, который я видел в жизни.
— До сих пор?
— Нет. Потом я увидел «Господа Головлевы» у Серебренникова, он еще лучше.
— То есть вы следите за тем, что делает Серебренников после «Пластилина»?
— Да, и мне не все нравится. Но «Господа Головлевы» я пересматривал на видео раз десять.
Почему «Господа Головлевы» — я сам хотел это поставить как режиссер, это одно из любимейших моих произведений. Но когда увидел, что сделал Серебренников, решил, что все, тема закрыта.
— А что вы еще хотите поставить?
— Сейчас я буду делать «Вий» в «Табакерке».
— А из современников?
— Мне нравится Андрей Ильенков. Сейчас он соавтор моего сценария. Очень рекомендую. Это отменная литература.
— А вообще движение «Новая драма» существует, как вы думаете? Пьесы, которые пишете вы и ваши современники, как-то принципиально отличаются от того, что было раньше?
— Все это критики придумывают. Но пусть придумывают — надо же это как-то обзывать. Да, вдруг заговорила группа людей, и что-то общее у них есть. Но движение… Люди что, строем ходят? Движение «Наши»? Оно же не так выглядит. Пожалуйста, название пусть будет. Главное — писать, как сам хочешь, а не как положено по каким-то правилам новой драмы.
— Как далеко может зайти режиссерская интерпретация вашей пьесы, чтобы это не раздражало?
— Я не переживаю за каждое слово. Когда я ставил пьесу «Черное молоко», я его все порезал. Если этого требует концепция постановки — пусть будет хоть немой спектакль. Главное, чтобы артисты не говорили мой текст своими словами. Вот тогда начинается вранье. Лучше его вообще не произносить — или написать достойный текст.
— Пусть хоть переписывают, лишь бы не пересказывали?
— Ну, если достойно перепишут. Сомневаюсь, что это у кого-то получится (смеется).
— Вы думаете о том, как, каким театральным языком будет воплощена ваша пьеса?
— Нет, конечно. Это болезнь многих драматургов, когда они пишут: из правой кулисы выходит актер… Писать надо жизнь — кулиса на сцене будет и так.
— Некоторые ваши пьесы могут показаться непрофессионалу скорее сценариями. Есть ли принципиальные различия между сценарием и пьесой?
— Я этого вообще никак не разделяю. Я пишу историю. Поэтому мои тексты иногда трудно сделать. Почему «Пластилин» не ставят по стране? Потому что не умеют.
— У вас специальное образование: вы оканчивали драматургический семинар Николая Коляды в Екатеринбургском театральном институте. Выходит, есть объективные законы написания пьесы, сценария, которые драматург должен знать?
— Процесс обучения драматургии шел следующим образом: мы пишем пьесы, читаем, разбираем. Всё. Ну и Коляда сказал: прочитайте книжку Митты «Кино между адом и раем». Там действительно все доступным языком написано. Кто хочет писать — советую всем прочитать. Кому-то придется и в сериалах поработать, а там без этого никуда. Вообще законы драматургии есть. Но как можно научить искусству?
Можно выучить «завязка-серединочка-развязка», а писать человека научить невозможно, если он не умеет.
— А в области кино у вас ведь нет образования? Неужели на «Волчке» вы в первый раз попали на съемочную площадку в качестве режиссера?
— Да. Второй режиссер, Таня Тверская, меня спросила: «Вася, ты знаешь, что надо говорить?» И я не знал, в какой последовательности говорить «Мотор-камера-начали». Я почему-то думал, что говорят сперва «камера», потом «мотор». Таню мне приставили, чтобы я дров не наломал, — она была скорее таким надзирателем, чем вторым режиссером. Научиться чему-то можно только на площадке. В вузе вас не научат кино снимать. Конечно, на «Волчке» я наделал много ошибок, в фильме их видно. Но в «Жить» я их уже не делал. А ошибки, которые я делал уже в «Жить», я не буду делать в следующем фильме.
— Как продюсеры решились делать с вами ваш первый фильм?
— Мне позвонил продюсер Жан-Луи Пьель, который работал с Вонгом Карваем и Питером Гринуэем, и предложил мне снять «Пластилин»: он считает, что автор должен сам режиссировать свои сценарии. Я согласился, начал думать, как мы сделаем «Пластилин», отбирал натуры — и параллельно писал сценарий «Волчка». Потом оказалось, что Карвай, который в это время снимал «Мои черничные ночи», Жан-Луи Пьеля обанкротил на этой картине. «Пластилин» сорвался, а сценарий «Волчка» уже был написан. Я его обнародовал, мне позвонил Рома Борисевич, продюсер: «Хочу купить». Я говорю: «Я хочу сам его делать». «Я очень дорого куплю». «Хочу сам». Он приехал в Екатеринбург, познакомился, сказал: давай!
— Сейчас государство активно пересматривает политику своих отношений с кинематографом. Это как-то скажется на вашей работе?
— Что касается государства, я противник госфинансирования в таком виде, в каком оно существует сейчас. Я думаю, что государству нужно финансировать фильмы после того, как они сняты, выкупать их у продюсеров — чтобы была ответственность за качество продукта. Это неправильно, что люди зарабатывают на производстве, — пусть зарабатывают на продукте. На производстве нельзя зарабатывать — нужно, чтобы кино продавалось потом. Комедию, кстати, мы делаем без госденег. Я и авансов никогда не беру. Я прошу время на подумать и понимаю: рождается или не рождается. Пока я не закончил и не сказал себе, что получилось, я остаюсь свободен и могу в любой момент закрыть работу. Мне неохота делать плохо.
