Цивилизация
— Что такое активистское искусство?
— Так называемое активистское искусство сформировалось в Америке в 1970–1980-х на базе акционизма. Активизм существует в пространстве между искусством и политикой.
— Что в нем первично — искусство или политика?
— В некоторых случаях активизм приближается к искусству, в некоторых — к политике. Все современное искусство, активистское в том числе, тяготеет к левой идеологии. В начале века авангард был связан с революционерами, дадаисты поддерживали протестное движение. Именно тогда появляются утопические проекты перестройки мира и создания идеального государства. Неудивительно, что в нашей стране активистское искусство начало развиваться на волне массовых протестов. Медиаактивисты никогда не называют себя художниками. Взять, например, любое интервью Pussy Riot. Девочки никогда не говорили: «Мы художники, мы создали произведение искусства». Они говорят: «Мы активисты, мы занимаемся политической деятельностью».
— Когда группа «ЭТИ» в 1991 году выложила собой слово из трех букв на Красной площади (акция против запрета на употребление ненормативной лексики в общественных местах), они называли это искусством.
— В этом и заключается разница между акционизмом 1990-х и тем активизмом, который мы видим сегодня. Даже когда акционисты выходили из музеев и галерей и шли на Красную площадь, обращаясь к безымянному зрителю, а не к арт-критику, они все равно апеллировали к истории искусства. Их акции изначально были проектом, который должен попасть в музеи и на страницы учебников по истории искусства, что, собственно, с ними и произошло. Область интересов активистского искусства лежит вне поля искусства. Эти акции направлены в первую очередь на общество.
Конечно, рано или поздно даже самый радикальный проект попадает в музей и становится его частью. Это неизбежно: процесс институциализации искусства нельзя остановить. Примером тому может служить итальянский художник Пьеро Мандзони, фекалии которого сейчас хранятся в музее в специальном холодильнике. Музей все равно найдет способ любой художественный жест превратить в экспонат — даже тот, который специально был создан как проект, который никогда не должен туда попасть.
— Как тогда отличить художественный жест от чистого политического высказывания?
— В первую очередь нужно смотреть на позицию автора. Самый яркий пример — Pussy Riot. Ради того, чтобы попасть на выставку, девушки не стали бы садиться в тюрьму. У них была другая мотивация. Не принципиально: была это провокация или художественный жест. Важно, на что он был направлен, какие задачи ставил перед собой автор — те, которые лежат в сфере искусства, или иные. Авангардисты всегда пытались разрушить общепринятые границы искусства за счет захвата новых пространств (как в случае с Осмоловским и Красной площадью). Художники-активисты отличаются именно тем, что решают общественные задачи. Будучи при этом людьми талантливыми и эрудированными, они превращают свои действия в художественный жест. Уже постфактум экспертное художественное сообщество вписывает их действия в контекст искусства. Как это случилось, например, с акцией группы «Война» на Литейном мосту в Санкт-Петербурге. Она получила государственную премию «Инновация», несмотря на то что сами авторы открещивались от нее и отказывались принимать. Но надо понимать, что группа «Война» работала не ради премии «Инновация». Она искала визуальное выражение той протестной энергии, которая уже присутствовала в обществе, но еще не выливалась в митинги и демонстрации.
— Художник-активист сегодня – кто он?
— У него сегодня очень много функций. Многие художники, которые, например, будут представлены на выставке «Феминистский карандаш», занимаются социальной работой. Авторов, ориентированных только на политику, сейчас не так много. Не каждый человек готов рисковать свой жизнью ради яркого медийного выступления. Есть такие авторы, как, например, Виктория Ломаско, которая преподает рисунок детям в колониях.
— С какими проблемами работают художники-активисты?
— В первую очередь их волнует проблема политзаключенных, которая появилась у нас в стране относительно недавно, но развивается очень бурно. Каждый день появляются все новые и новые примеры: политзаключенными становятся не настоящие преступники, а художники, учителя, другие люди гуманитарных профессий, не совершившие реально тяжелых уголовных преступлений. Есть авторы, которые работают с группой поддержки узников 6 мая, есть те, кто занимается проблемами антифашистов.
У нас на фестивале будет проходить семинар «Логика социального исключения». Участник нашей рабочей группы Игорь Чубаров предложил сделать из него лабораторию по отработке общей идеологической базы фестиваля. Слово «исключение» — и есть общее место, которое объединяет все эти разрозненные проблемы. Речь идет о миноритарных группах, исключенных из нашего общества. Их притесняют и в правовом отношении, и в общественном сознании.
— В 1990-е московский акционизм осваивал достижения акционизма западного. А что происходит в активизме сейчас?
— В эпоху медиаактивизма никто никого больше не догоняет. Больше нет информационного неравенства, которое существовало раньше, нет железных занавесов. Можно сказать, что Pussy Riot всех перегнали. Конечно, активистское искусство зародилось в Америке в 1980-е годы, больше тридцати лет назад, но, например, на обложку журнала Time в 2012 году попала именно девушка в балаклаве. Любая домохозяйка в Европе знает, кто такие Pussy Riot. В то же время не любая наша домохозяйка знает хотя бы какого-нибудь современного бельгийского или американского художника. У художницы, выступающей под именем «ВАЛИ ЭКСПОРТ», отбирали родительские права, но это была ее личная проблема. Нельзя сказать, что это раскололо венское общество на две половины. Акция Pussy Riot могла произойти только в тот момент, в той форме и только так. Если бы они сделали это годом раньше или годом позже, эффект, возможно, был бы совсем другой.
— Активизм сегодня получил какое-то официальное выражение — премии, школы, книги?
— В нашей стране даже Малевич не получил институционального выражения. В музее он, конечно, висит, но очереди при этом выстраиваются, к примеру, на Коровина. Уровень образования в России очень сильно затрудняет понимание искусства постреалистической эпохи. У нас нельзя говорить о формальном выражении современного искусства в принципе. Да, у нас проходит биеннале, существует некое художественное сообщество, но в масштабах страны все это не имеет значения. В лондонской галерее Tate Modern есть школьные экскурсии, есть туристы, специально приехавшие из глубинки, например. У нас все давятся в Третьяковской галерее в Лаврушенском переулке около картин Врубеля. В галерее на Крымском валу — шаром покати. С точки зрения прогрессивной культуры ГЦСИ, например, реакционное заведение. В декабре мы участвуем в выставке, которую устраивает куратор прошлой Московской биеннале Петер Вайбель. Он делает масштабный проект «Global Аctivism» и занимается в каком-то смысле музейной институциализацией жанра.
— Как трансформировался язык активистского искусства?
— Появился такой синтетический жанр, как медиаактивизм. То есть все, что сейчас делается, рассчитано на некий медиаэффект. Благодаря этому язык искусства трансформируется очень сильно. Не имеет значения, где и как произошла та или иная акция, — важно, каким образом она была задокументирована и как будет транслироваться. Даже если ты создашь что-то выдающееся, без поддержки медиаканалов оно не сработает. Это бессмысленно. Ничего сегодня не существует вне медиасферы. Когда группа «Война» начинала делать свои акции, еще не было социальных сетей. Они рассылали свои задокументированные акции по электронной почте. Сейчас достаточно выложить все это на YouTube.
— Как следует относиться к этой документации? Получается, что вначале мы имеем политическое высказывание, протест, а на выходе – эстетские черно-белые фотографии.
— Радикальный жест красив сам по себе. Это тоже имеет значение: он должен быть красивым и многоуровневым. Иначе даже социально значимое произведение не будет работать. В нашей стране проблемы существуют на глобальном уровне — законодательном. С помощью соцработников законодательство и общественное мнение не поменяешь. Нужны методы, рассчитанные в первую очередь на СМИ. Так, например, родился наш проект «Наркофобия».
— Есть мнение, что Pussy Riot поставили точку в истории российского акционизма — осуществили все то, к чему стремились акционисты 90-х. Вы согласны с этим?
— Разрушить границу между искусством и обществом стремились еще авангардисты. Pussy Riot — те немногие, кому это удалось. О них услышали даже те, кто ничего не слышал о Малевиче. Любой художник-авангардист имеет амбиции преобразовать искусство и мир в целом. Он работает на грани общества и искусства. И эта грань, в общем-то, все больше размывается.
