Цивилизация
В Авиньоне состоялась международная премьера нового спектакля Кшиштофа Варликовского «Варшавское кабаре» — комический вариант его же грандиозной «(А)поллонии», получившей два года назад в Москве «Золотую маску» как лучший иностранный спектакль. В «Кабаре» горячечные фантазии из жизни берлинской гей-сцены 1930-х и сцены психоделических тусовок в окружении нью-йоркского художника-транссексуала по имени Джастин Вивиан Бонд прошиты апокалиптическими сюжетами о холокосте и 11 сентября. Одну из главных ролей в спектакле сыграл Мачей Штур — артист, имеющий у себя на родине репутацию главного экранного и театрального красавца. Штур рассазал «Газете.Ru» об »(А)полонии» и «Варшавском кабаре», съемках в «Валенсе» у Анджея Вайды и о своем отце Ежи Штуре, любимом как к западу, так и к востоку от Буга.
— После 4,5 часов угара в «Варшавском кабаре» вы еще успели прочитать трагический монолог Агамемнона из «(А)поллонии» в документальном проекте «Почетный двор» Жерома Беля в Почетном дворе Папского дворца. Как вы это делаете?
— Ключом к успеху стал мой велосипед. На нем я успеваю доехать до дворца за 5 минут — ни одна машина бы не успела. К сожалению, приходится пропускать поклоны. Зато, как говорит директор фестиваля Венсан Бодрие, мало кому достается две овации за три часа.
— Должно быть, трудно переключаться с шутливой бисексуальности «Варшавского кабаре» на трагический пафос «(А)поллонии»?
— Действительно, в основе «(А)поллонии» греческая трагедия и Джонатан Литтелл (имеется в виду его книга «Благоволительницы» — «Газета.Ru»), а «Варшавское кабаре» — это комедия примерно на том же материале. Но знаете, «(А)поллонию» мы сыграли раз 80 в этом году, и я знаю свою работу. К тому же, когда видишь перед собой две тысячи зрителей Почетного двора Папского дворца, это очень тонизирует.
— Жерому Белю в спектакле «Почетный двор» удалось уловить это ваше воодушевление? Насколько вам близка его работа?
— Документальная хореография — это все-таки очень французская штука... Исполняя отрывок из своего спектакля в чужом, я одновременно чувствовал себя субъектом и объектом исследования. Но я был так рад снова оказаться на этой сцене! И в этом смысле я абсолютно принадлежу к той коллективной ностальгии, о которой говорит Бель.
— Что для вас значит Почетный двор Папского дворца?
— Четыре года назад «(А)поллония» была специально придумана для этого места. Ее гигантская декорация даже не помещалась в московский Театр Армии, помните? Но для нашей труппы это еще был первый спектакль в новом театре, во всех смыслах. Тогда два варшавских театра разделились, Кшиштоф стал худруком одного из них — Нового театра. Приглашение в Авиньон для нас в тот момент имело большое значение.
— Кажется, с «Варшавским кабаре» похожая история? Этим спектаклем вы открываете новую сцену Industrial Hall в варшавском районе Мокотов.
— Да, наша новая сцена, как и авиньонская FabricA, расположена на некотором удалении от исторического центра. Театр должен оживить этот район.
— Правда, что Варликовский открывал ее хипповскими лозунгами «Let's dance» и «Make love»?
— Кшиштоф решил использовать форму кабаре, чтобы быть ближе к зрителю. Мы хотели бы, чтобы к нам приходили соседи. Это открытая форма — она предполагает постоянное нарушение границы между залом и сценой. В кабаре можно веселиться и в то же время говорить о серьезных вещах, как всегда и делает Кшиштоф. Сначала мы просто хотели поставить «Кабаре» Боба Фосса, но американские правообладатели были против того, чтобы мы кромсали оригинальный сценарий. Потом там с музыкой целая история – а у нас своя музыка.
— Расскажите подробнее про литературный монтаж.
— Пьеса «I Am a Camera» – бродвейская адаптация романа Кристофера Ишервуда «Прощай, Берлин!», который лежит в основе сценария фильма «Кабаре». «Благоволительницу» Лителла вы помните по «(А)поллонии». Во второй части много персонажей из гей-ромкома «Клуб Shortbus»: женщина-психотерапевт, которой гей-пара помогает преодолеть фрустрации, настоящий Джастин Вивиан Бонд, ожививший своими кабаретными выступлениями нью-йоркскую авангардную сцену в 1990–2000-х.
— Ага, то есть вы взяли бродвейскую пьесу?
— Все сложнее. Смотрите, как мы работаем. Сначала долго и мучительно набрасываем текст: каждый говорит все, что приходит в голову, все, что он хотел бы сказать на заданную тему. Потом Кшиштоф предлагает опереться на определенную литературу. Но мы все время меняем текст — добавляем что-то, вырезаем... Только месяца через два-три вырастает текст, который мы переносим на сцену.
— Коллективное творчество?
— Вроде того. Кшиштоф и наш драматург Петр Грущиньский, конечно, отвечают за итоговый вариант. Но если что-то не получается, мы его меняем. Смотрим фильм какой-нибудь и думаем — ага, вот эта сцена о том же, о чем наш спектакль, давайте-ка ее добавим. «Ангелы в Америке» — последний спектакль Кшиштофа Варликовского, который он поставил по пьесе – ее написал Тони Кушнер. Начиная с «(А)поллонии» мы стали работать по-другому. Он захотел в большей степени быть автором спектакля — ответственным за то, что увидит зритель.
— У вас был опыт в кабаре: вы выступали в группе Po Żarcie. Эта традиция как-то особенно важна для вас?
— В Польше есть традиция стэндап-комеди, но она совсем недавняя. Я действительно с этого начинал, прежде чем стать актером. Наша группа стала довольно знаменитой, но больше я этим не занимаюсь: не хватает времени. Хотя мне нравится заставлять людей смеяться. И в этом смысле «Варшавское кабаре» — это счастье.
— Там много импровизированных шуток?
— Мы придумываем небольшие сценки. По идее, они должны быть смешными. Но иногда выходит не очень. Хотелось чего-то вроде Monthy Python. Во второй части мы вообще делаем шаг назад и возвращаемся к старому нарративному театру— правда, все курят косяки...
— Настоящие?
— Нет, конечно.
— Но пахнут они очень убедительно.
— Это трюк. Индийская штука: там яблоко, высушенное солнцем, или что-то такое...
— Вторая часть вообще больше похожа на хеппенинг. Какая связь между психоделлической культурой 60-х и фрустрированным миром-после-11-сентября?
— Два ключевых слова, связывающих первую и вторую части. Одно — это «свобода»: что с ней делать — что, если ее слишком мало, что, если ее слишком много. Структура общества, религия, сексуальная ориентация накладывают множество ограничений. Но когда ее через край, остаешься один. Другое – это «тело». Есть четкая культурологическая концепция свободы духа, а вот с телом все как-то менее определенно. В наши дни оно стало символом, фетишем. Коммерциализация культа оргазма и сексуальной свободы.
— Вы изучали философию в Ягеллонском университете, прежде чем стать актером?
— Разные гуманитарные дисциплины. Но диплом получил по психологии.
— А почему сразу не пошли в актерскую школу?
— Было несколько причин. Во-первых, мои учителя настояли, мол, неплохо бы, чтобы у меня появился какой-то бэкграунд. И надо признать, это была хорошая идея. Во-вторых, в моей семье все закончили Ягеллонский университет, и я подумал, что это традиция. В-третьих, мой отец тоже актер. Когда я закончил школу, он был ректором краковской театральной академии и мне было как-то неловко у него учиться.
— Ваш отец Ежи Штур — очень известный актер, в том числе и в России. Вы себя чувствовали наследным принцем или, наоборот, испытывали давление авторитета?
— Скорее, второе. Конечно, я решил стать актером и вообще задумался о театре, потому что видел все это дома. Это была мечта. Но я бы умер, если бы кто-то сказал, что я играю, потому что папочка обо всем договорился. Я прямо сходил из-за этого с ума. А психология к тому же оказалась полезной в актерской профессии. Она же описывает человека и человечность. Актер и психолог задают одни и те же вопросы. Только актер вначале видит слова, которые ему нужно произнести, а психолог смотрит на поведение. Дальше оба пытаются разобраться, что происходит. «Война окончена» (с этих слов начинается монолог Агамемнона. – «Газета.Ru»), но каково твое отношение к этой войне? Ты зол? Счастлив? Ты говоришь это, переспав с девушкой или, может быть, с мужчиной? Что произошло до того, как ты вышел на сцену?
— Ну это в психологическом театре...
— Вы знаете, в том, что касается актеров, Варликовский настоящий традиционалист. Конечно, он мечтает о новом театре, у него свои теории, он хочет выйти за его границы, найти новый язык. Но традиционная работа с актером не противоречит его экспериментам.
— Расскажите про съемки фильма «Валенса» Анджея Вайды, который скоро выйдет в прокат. Вы ведь там играете священника?
— Это небольшая история — у меня был всего один съемочный день. Guest star, как говорят американцы. Конечно, когда позвонил маэстро (так мы называем Вайду), для меня это была большая честь. Было ужасно весело. Мой друг Роберт Мицкевич, большой польский актер, играл Валенсу. Он так изменился! Я пришел на съемочную площадку и просто не мог говорить с ним. Хотя мы близко знакомы долгие годы, а тут я встречаюсь с ним глазами и... о боже, это Лех Валенса! Очень странное ощущение.
— Как вы думаете, насколько подробно Анджей Вайда знаком с вашим творчеством? Понравился бы ему спектакль Варликовского?
— А вот вы знаете, не удивляйтесь, но я все время его встречаю в театре. Он везде бывает, все смотрит. Держит руку на пульсе. И он не чувствует себя дискомфортно в таком театре. Конечно, он бы сам никогда не стал делать ничего подобного, надо признать. Но он способен оценить.
— Вот видите, ваш зритель — интеллектуал, а вовсе не сосед из спального района...
— Не только. С этим и с другими спектаклями мы второй год выступаем, например, на фестивале Open'er. И это мой лучший театральный опыт: публика совсем другая, все молодые, из разных маленьких польских городков, в которых и театра-то нет. И вот они видят каких-то психов, которые рассказывают им про геев и фальшивые оргазмы. И это, конечно, сносит им крышу. Они-то думали, что в театре все в исторических костюмах и париках, а тут такое... Ну и для нас это свежая кровь. Не то что опять коллеги и критики — все те же лица.
— Ваш спектакль достаточно радикален с точки зрения гей-тематики даже для дружелюбных по отношению к геям людей. Польская публика нормально реагирует?
— Мы работаем над этим. Толерантности становится все больше. Существуют, конечно, люди, которые нами очень недовольны. Но наша задача — решение таких проблем.
— Ох... Приезжайте в Москву.
— Как раз собираюсь на съемки.
— Ого, а что за фильм?
— Многосерийный. Криминальная драма, называется «Бессонница». И что за роль у меня там! В Польше я бы ни за что такую не получил. Из моей фильмографии складывается, скорее, романтико-комедийный образ. А тут я реально крутой парень, стреляю направо-налево. Это будет настоящая big boy party.
