Цивилизация
Леонид Федоров выпускает альбом «Если его нет» — семнадцатую студийную работу, сделанную музыкантом вне его группы «Аукцыон». Небольшая пластинка состоит из девяти песен, записанных Леонидом Федоровым и его постоянным партнером по сольным проектам, авангардистом Владимиром Волковым. Музыка на альбоме, быть может, самая эклектичная за всю историю федоровского творчества — от откровенного и резкого рока до мягкого психоделического звука, от авант-джаза до баллад; восемь новых песен дополняет свежая версия композиции «Конь унес любимого» на стихи Анри Волохонского, оригинал которой «Аукцыон» представил на пластинке «Чайник вина». 6 апреля Федоров и Волков представят диск «Если его нет» на концерте в московском Центральном доме художника. Музыкант рассказал «Газете.Ru» о том, как создавалась запись, кому и чему посвящена и о том, стоит ли рассматривать альбом как итог или как процесс.
— Как появился нынешний альбом?
— Мы его придумали тогда, когда заканчивали делать «Юлу» (последний вышедший альбом «Аукцыона». — «Газета.Ru»). Тогда же с Вовкой (Владимир Волков, лидер «Волковтрио», главный соратник Леонида Федорова. — «Газета.Ru») и начали работать. Первая песня — «Домой» — она должна была войти даже в «Юлу», но потом как-то... не вошла.
— Последние ваши альбомы были более или менее «тематическими» — это были либо песни на стихи поэтов первой половины ХХ века, либо на тексты Дмитрия Озерского, играющего в «Аукцыоне» на клавишах...
— В этот раз всего понемногу — три песни на стихи Озерского, две на стихи Андрея Смурова, одна песня на текст Анри Волохонского и одна — Константина Вагинова. Я бы, кстати, на вашем месте не концентрировался так на текстах, у нас музыка, может быть, даже скорее появилась, чем какие-то слова. Мы подумали и решили, что это альбом про Питер, про ощущение от этого города. Я же из Питера сам, но не живу там вот уже десять лет; Волков и сейчас там живет. Вот на этом все: один смотрит со стороны, другой изнутри. Я город хорошо помню, но... стал забывать, конечно, что-то: улицы какие-то не всегда вспоминаю, где находятся.
— Что за ощущение у вас сейчас от Петербурга?
— Ну... странное. Я же вынужден туда ездить, у меня там родители, родня, друзья, так что приходится. Когда таким порядком едешь в город, ощущение одно, когда по собственной воле — другое, но вот этого другого конкретно у меня давно нет. Никакой ностальгии не испытываю, я просто наблюдаю, как Питер становится другим. Поначалу мне казалось, хуже становится, провинциальнее, а сейчас понимаю, что просто другим. Но возвращаться в Москву мне приятнее.
— А москвичом вы себя чувствуете? Для вас вообще важен вопрос корней каких-то?
— Ну, жизнь у нас в основном на колесах, поэтому ощущение, что у меня где-то пущены корни — оно так и не возникло. Хотя если меня надолго от Москвы оторвать, может, я и почувствую что-то. А москвичом — нет, так и не стал; я не знаю многих вещей про этот город, которые москвичи знают.
— Какие-то песни и тексты писались специально под альбом?
— Да, на этот раз почти все. Даже песня на Волохонского, которая не новая, тоже, можно сказать, как будто под этот альбом создавалась.
— Для вас «Если его нет» означает итог какого-то периода времени, или просто появились песни — объединили их в альбом?
— Сложно сказать. Обычно понимаешь — вот, прошло время, написались песни, сложился альбом. А здесь одно на другое наслоилось: не успели закончить работу над «Юлой», как пошли эти песни. Но ведь точно так же было, например, и с «Птицей» (альбом «Аукцыона», после которого группа долго не выпускала новых пластинок, а Федоров начал сольную карьеру. — «Газета.Ru»), песни «Заведующий всем», «Алкоголизм» и еще несколько были написаны тогда же, просто мы не стали их записывать — они как-то не лезли. Мне, честно говоря, как раз их и хотелось писать. Я их потом сделал сольно на альбоме «Четыресполовинойтонны».
Я вообще не очень понимаю разговоров о том, жива ли «альбомная форма» или стоит записывать отдельные песни. Это можно с прозой сравнить — писатели же пишут циклы рассказов — ну и альбом это нечто вроде этого: вроде все одно к одному, но один-другой можно вытащить и вставить. И никто не делает акцента на том, каким образом тот или иной цикл подбирался.
Мы никогда концептуальных альбомов не писали с Волковым (имеется в виду в рамках сольного проекта Федорова. — «Газета.Ru») за исключением «Чайника вина» и «Жильца вершин», которые мы делали вместе с Алексеем Хвостенко. Но и там и там мы работали с тем, что приносил Хвост. В первом случае это были его собственные вещи, во втором — отобранные им стихи Хлебникова. Просто чувствуешь, что-то прошло, что-то написалось, надо садиться и записывать.
— Итог подводить?
— Не-ет. Мы вообще склонны придавать происходящему с нами большее значение, чем оно есть на самом деле. Ну просто... если пытаешься что-то понять, то вдруг чувствуешь, что тебе вдруг подсовывают ниточку сути, того, что происходит сейчас, и надо за нее потянуть. А она вытянется — или оборвется. Потом проходит время, и ты чувствуешь, попал ты с песней или не попал. Через пару лет уже все становится ясно. Я не ностальгирую, не тоскую, к обоим вариантам склонен философски относиться, просто потянуть за нее надо. Хотя за последнее время жизнь подносила такие повороты, которые... в голову не пришли бы в страшном сне.
— Вы про общественно-политическое или о своем чем-то?
— О своем тоже, но Бог с ним — со своим.
— У вас выработалось какое-то отношение к тому, что происходило со страной в 2012 году?
— Пожалуй, да. У меня ощущение какой-то игрушечности. Причем такой игрушечности не самой симпатичной, банальной. Лет 30 назад все происходившее выглядело бы... очень круто! А сейчас это как-то никак.
— Лет 30 назад, в перестройку, разве не подобные процессы происходили?
— Тогда, я бы сказал, это все было позитивно, весело и, что самое главное, красиво. Я тогда общался почти только с тусовкой музыкантов, и все, что происходило, было дико... клево. Не потому, что мы сидели в условном «подвале» — нет, мы и не сидели, просто люди уверенно и энергично занимались своим делом, притом что никакой, вообще никакой перспективы у нас не было. При этом мы понимали, что делаем какие-то очень значимые вещи — не с точки зрения политики, а с точки зрения эстетики.
— Например?
— Вот хороший пример — «Поп-механика». Курехин умер в 1996 году, а уже в 2000-м я видел огромное шоу на Красной площади, посвященное двухтысячелетию христианства, и оно было сделано один в один как шоу «ПМ» — там сочетались совершенно несочетаемые вещи. То есть, что мы видим — идеи возникли именно там, в плодотворной среде конца ХХ века, оттуда и брались — и ничего нового к 2000 году не появилось. Это и есть главное отличие «тогда» от «сейчас» — я никакой новой эстетики сейчас не наблюдаю. То есть, проще говоря, во всем этом движении не вижу ничего красивого.
Нам — да и людям вокруг в целом — тогда было абсолютно наплевать на ту власть, мы и многие другие жили какой-то другой, своей жизнью, и это помогало им быть... более спаянными, что ли. А сейчас что мы имеем? Всем не наплевать на власть, страшное расслоение — ну и красивого нет ничего. Не произошло никакого взрыва — энергетического, творческого. Не появилось никакой новой, связанной с этими переменами культуры, одежды, языка, системы знаков — всего того, что сопровождало тогда тот самый прорыв. Наоборот, все страшно устали от всего происходившего.
Ну, и если посмотреть, то сейчас все наоборот, чем 30 лет назад — та комсомольская риторика, от которой отгораживались и которую ненавидели — она снова в центре, в фокусе; люди в публичных выступлениях — да и пресса, например — снова пользуются их языком. Неужели этого никто не видит? И если ты пытаешься им что-то доказать — или, скажем, спорить с ними — то ты невольно пользуешься их языком. А если ты пользуешься их языком, то моментально сам становишься таким же, погружаешься в этот комсомольско-стариковский кошмар.
— И в чем выход, по-вашему?
— Мне кажется, самые передовые люди сейчас — в музыке, в театре, в кино — те, кто вообще индифферентны к происходящему в том, что называется «социальной сферой». Вообще. Потому что в нынешней ситуации совершенно непонятно, что доказывать и кому?