Цивилизация
Главную роль сыграл Александр Яценко, постоянный актер Хлебникова. Продюсером выступил Роман Борисевич: несколько лет назад другой его проект, «Как я провел этим летом» Алексея Попогребского, собрал на Берлинале сразу несколько призов. Среди них была специально учрежденная награда за операторскую работу, которую присудили Павлу Костомарову: именно он снимал и «Долгую счастливую жизнь». Накануне мировой премьеры своего четвертого полнометражного фильма Борис Хлебников рассказал «Газете.Ru» о частной истории одного фермера, наличии и отсутствии красоты в природе и смысле любой борьбы.
— Неужели заголовок «Долгая счастливая жизнь» придумался без учета одноименного фильма Геннадия Шпаликова?
— До сих пор не понимаю, насколько этично по отношению к Шпаликову было брать это название, хорошо это или гадко… В какой-то момент заголовок прирос к моему фильму, и случилось это благодаря песне «Долгая счастливая жизнь» «Гражданской обороны». Мне кажется, и оператор Паша Костомаров, и я, мы оба снимали фильм под сильным влиянием от текстов Егора Летова. Его песни были для меня камертоном – загнанным, нервным ритмом. Я хотел даже на финальных титрах поставить песню, но все тут же развалилось, осталась одна «Гражданская оборона» — и я от этого отказался. Слишком мощная песня, тягаться невозможно. Я все думал, почему никто «Гражданскую оборону» в кино не использует, почему этого не делает тот же Балабанов. Теперь понял. Слишком мощно. Так что песни не осталось, а название, которое предложил режиссер монтажа Иван Лебедев, подошло по смыслу.
— Но жизнь-то в фильме не длинная и не счастливая.
— Не знаю. Вот мы расстаемся с героем – что с ним могло случиться после? Возможно, его сразу пристрелили: значит, название фильма иронично. А если представить, что его посадили? Это важная жизненная коллизия, как «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург. Она же сама признавалась, что тюрьма сделала ее из толстой партийной тетки мощным человеком. Фиг его знает.
— Классический сюжет русской литературы – исправление человека через страдание.
— Кого-то тюрьма делает меньше и хуже – наверное, таких людей большинство, но на немногих влияет другим образом. Очень сильным.
— Те факторы, которые меняют человека – к лучшему или худшему, — получается, приходят извне. А работа над собой возможна? Герой же именно этим занимается, когда пытается обустроить свое фермерское хозяйство. Или это заведомо обречено?
— Когда произносишь слова «сельское хозяйство» или «российская деревня», сразу сталкиваешься с готовым мнением, общим местом: что это мрак и ужас… Или, наоборот, нечто прекрасное и замечательное. Но когда начинаешь там жить и общаться с людьми, постепенно понимаешь, что там и так, и сяк, и наперекосяк. Абсолютно по-разному. И не так уж велика разница с Москвой, как мы все думаем.
— Путешествие из столицы на север изменило какие-то общие места, сломало какие-то стереотипы?
— Это путешествие подтвердило мое давнее подозрение: каждая история – частная. Когда мы начали снимать, то рванули вперед, развесив везде надписи «Единая Россия», и я в какой-то момент очень испугался, что сделаю фильм-обобщение. Эдакий плакат для Болотной площади. А это неправильно, нехорошо и неинтересно. Несколько сцен мы после этого даже переснимали, чтобы наш фильм был историей конкретного человека.
— Однако если вычесть из сюжета этого конкретного человека, мы увидим следующий сюжет. Творится беспредел, люди им возмущаются, после чего расходятся по домам, потому что на самом деле и на власть, и на беспредел им плевать. Но ведь это пересказанная вкратце история политических протестов в современной России!
В финале «Семи самураев» оставшиеся в живых самураи едут мимо могил своих товарищей, а крестьяне даже не поворачивают голов в их сторону, потому что сеют рис. И последняя фраза — «Крестьяне всегда побеждают». Наверное, крестьяне всегда были такими: своя безопасность для них была важнее. Они абсолютно искренне предлагают помощь, как в хороших советских фильмах: «Мы поможем! Все встанем! Возьмем ружья!». Покричали, пошли по домам, а жены им там сказали: «Ребята, вы что, обалдели?» А они: «И правда, что мы, обалдели? Запутал нас этот приезжий». Так что это не только 2012 год.
— И зачем в таком мире быть самураем?
— А мой герой – самурай поневоле.
— Но все равно же самурай.
— Он вначале ужасно рад, что его дело оказалось никому не нужным и все разрешилось само собой. И денег еще дадут! Прекрасно складывается. А потом ему говорят: «Нет, ты нам нужен», — и он вдруг понимает, что был вовсе не рад, а подавлен. Он понял, что ничего не может сделать, что он не герой… И вдруг оказался героем! Пусть ненадолго.
— Герой отражает взгляд и позицию автора? И в чем именно вы солидарны – в конформизме или бунте?
— Я его не оправдываю, но понимаю очень хорошо. Та же коллизия в каких-то вариантах в моей жизни случалась неоднократно.
— Как вы делали этот фильм с Павлом Костомаровым? Он ужасно красиво снял русский Север в «Как я провел этим летом» Алексея Попогребского, за что его в Берлине наградили, но в «Долгой счастливой жизни» этого любования прекрасной природой нет в помине.
— Мы сразу договорились, что история должна быть и про природу тоже: она – свидетель, которому наплевать. Когда мы ездили по фермам, то видели уродливые советские бетонные здания, через которые прорастают деревья, корнями раздирающие эти руины. И вокруг уже лес. Скоро этого бетона вообще не будет, только природа останется. Это и печально, и, с другой стороны, очень радостно… К счастью, когда снимаешь ручной камерой, красоты особой все равно не наделаешь: если она и будет показана, то вскользь. А с Пашей мы решили, что наш метод съемки будет документальным. Мы репетировали сцену с актерами, дальше Паша в нее входил, и мы снимали дублей двадцать: Паша бегал, по-всякому их снимал. Моя главная задача была – ему не мешать, а его задача – смотреть, куда ему интересно.
— «Долгая счастливая жизнь» родилась из американского вестерна «Ровно в полдень». Но ведь американец совершенно иначе представляет себе взаимоотношения со своей частной собственностью, которую готов защищать ценой жизни. Для русского человека такое сакральное отношение к «своей земле», кажется, невероятно.
— Американец понимает: да, в полиции могут встретиться и плохие люди. А наш человек знает: мол, «все менты – козлы». Про политику – то же самое. Американец знает, что такое «хорошо» и что такое «плохо», поэтому он борется с плохим. А у нас все так запутано… Нет ни одной устоявшейся положительной идеи: люди не верят ни в полицию, ни в государство. Поэтому не может существовать и прозрачного, понятного героя. У нас нет четкой системы координат, и потому у нас такие проблемы с героями в кино. Ведь наш враг – скрытый, зато он везде!
— Может, и кино у нас такое плохое, потому что не знает, с кем и как бороться?
— Конечно.
— Где же искать почву под ногами?
— Вот это большой вопрос.
— Получается, любой разумный человек в России должен сидеть и не рыпаться? Если рыпаться – непонятно ни против чего, ни во имя чего? Но ведь тогда то самое невидимое зло и будет царить вечно.
— Я не верю в так называемых лидеров оппозиции – они и не лидеры, и не талантливые. Никакие они. Даже по фильму Костомарова «Срок» это видно: любой Якеменко талантливее, хоть он и бес. Вот вышло на Манежную площадь после убийства футбольного фаната тридцать тысяч человек, и Путин пошел и положил цветок на могилу этого фаната. Он тем самым сказал: «Я с вами, вы — избиратели». После чего был антифашистский митинг, куда я ходил: там было человек пятьсот, и этого вообще никто не заметил. Мне кажется, что власть реагирует на количество избирателей. Поэтому-то и надо рыпаться, ходить на те же митинги. Иначе они совсем оборзеют.
— А они не совсем оборзели?
— Может, и совсем. Но ведь политики руководствуются прямой выгодой. Им выгодно, чтобы на улицы выходил только средний класс, а не рабочие и колхозники. Ведь если выйдут, то речь будет уже не о морали, а о выживании. Потому что когда выйдут они, в руках у них будет оружие.
